Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в стороне от всех, за патефоном, – мы двое – я и Саша Еленик. Болельщики «козла». Выбирает Саша любимые пластинки, и плывут знакомые мелодии песен: «Мы оба молоды», «Снова пою», «Калитка». Потихоньку ведем шутливый разговор, мечтаем о лете… Украдкой, когда ты не видишь, я смотрю на тебя, Сашка. Я смотрю на твое склонившееся над пластинкой лицо, на «золотой с медью» чуб, на веселые, с зеленоватым огоньком глаза, на твой чуть-чуть вздернутый нос, на пухлые юношеские губы, на воротник твоей новой гимнастерки, что так плотно охватывает молодую шею. Я смотрю на тебя и мысленно повторяю про себя: «Сашка, милый, хороший. Знал бы ты, как нравишься мне…» Но вот ты неожиданно оборачиваешься, я поспешно отвожу глаза в сторону. Но ты заметил. Твои губы улыбаются, глаза смеются. Я сержусь. Мне стыдно.
Вспоминается ночь, такая же студеная, морозная, снежная. Переполох на батарее, вызванный появившимся внезапно откуда-то незнакомым моряком. Тревожные крики, короткая пулеметная очередь. Потом еще… Еще… Вспоминаются, как сквозь сон, стоны истекающего кровью раненого матроса, что лежит на операционном столе, отрывистые приказания Сиротенко, снующий с бинтами Николаев. Вспоминается молчаливая толпа бойцов в проходе из кухни в комнаты, их серьезные лица, еще не успевший оттаять снег на валенках. Неуместными и даже в какой-то мере комичными казались слова Петьки Бабана, цыгана по национальности, спрашивающего вполголоса у кого-то о потерянной им галоше. Почему-то не закрыли дверь в коридор, и оттуда сильно тянуло холодом.
И вдруг быстро, стремительно вошел ты, Саша. Раскрасневшийся от мороза и от волнения, в белом полушубке, в съехавшей набок шапке на светлых волосах. Окинув взглядом собравшихся, ты, не говоря ни слова, направился ко мне в комнату, где я, дрожа от страха, натягивала на себя халат. Я видела кровь, много крови, и это было так ужасно! Прикрыв дверь, ты принялся успокаивать меня, говорил какие-то слова о мужестве и о выдержке, о том, что время сейчас непростое, тревожное и надо быть ко всему готовыми. Спокойно и ласково гладил ты мои пальцы, и мне стало вдруг так хорошо! Я верила тебе, Сашка, хотелось прижаться крепко к тебе, к твоей груди и ждать, ждать, пока не уляжется вся эта кровавая кутерьма. Но… не смела.
Еще один вечер. Ты ждал приказа об отправке тебя на фронт. В «столовой» шла обычная карточная «баталия», а мы сидели с тобой в большой комнате, возле теплой печки, рядом с медицинскими шкафами и тумбочками. Сквозь бревенчатые стены было слышно, как трещит на улице мороз. Тускло светила лампа с прикрученным фитилем. Тени на потолке казались больше и темнее. Отчего-то пахло ванилью и едва заметно керосином.
Ты говорил о фронте, о предстоящих боях, о финнах. Нам было грустно, но мы шутили. Потом ты достал из кармана небольшой сувенир – изящный «серебряный» замочек с двумя совсем крохотными ключиками, подбросив его пару раз на ладони, протянул мне, сказал с необычными тоскливыми нотками в голосе:
– Возьми его на память. Пока меня здесь не будет, закрой свое сердечко на замок и никому-никому не открывай. Ну а если случится, что меня убьют, – вспоминай иногда Сашку.
И теперь я вспоминаю тебя, Саша, и, наверное, никогда не смогу забыть. Я знаю, что тебя уже давно нет здесь, на Земле, – ведь твое тоскливое предчувствие оправдалось – тебя действительно убили на той, финской войне, – но светлый образ твой, как живой, очень часто встает перед глазами… Жаль, так жаль, Саша, что не смог ты дожить до этих дней, что не ты спешишь сейчас к нам на выручку. Но будь спокоен, Саша. Твои товарищи и друзья, другие славные наши бойцы пробиваются сквозь кровавые сражения сюда, в постылую неметчину, чтобы освободить нас, «восточников», от проклятой неволи. Если бы ты знал, Сашка, как я жду их! Признаюсь тебе, я жду их так, как, наверное, может только ждать приговоренный к смерти помилования. И они понимают это. Они спешат. Уже близко. Уже даже иногда слышно.
31 июля
Понедельник
Что случилось? Почему весь день не оставляет меня нежданно свалившееся радостно-взбудораженное состояние? Среди гнусной работы – начали вывозить с поля рожь, и мы с Мишкой, как всегда, паримся в сарае на укладке снопов – вдруг словно теплая, мягкая волна обдаст сердце, и оно замрет в непонятном томлении. Странно. Неужели меня так обрадовала вчерашняя короткая встреча с…
Впрочем, случай таков, что о нем следует рассказать подробней. Вчера, в воскресенье, я ждала Веру, так как мы планировали с ней сходить после обеда в Почкау, навестить тетю Таню, которая, по слухам, болеет. Однако Вера удосужилась прикатить к нам на своем, вернее, на хозяйском велосипеде только к вечеру, и то буквально на несколько минут. «Колдовка» послала ее за какой-то надобностью в лавчонку к фриезеру и велела через сорок минут быть дома. Но Вера, конечно, не утерпела – уладив все дела у фриезера, завернула «на минутку» к нам. Была она вся страшно возбужденная, раскрасневшаяся, оживленная. Оказывается, в субботу вечером к ней приехала Женя, и они вдвоем уговорили «колдовку» отпустить Веру на ночь в Мариенвердер, к матери. И вот, когда они шли вчера с Женей по городу, неожиданно, лицом к лицу, встретились с русскими пленными, которые под присмотром вахмана возвращались в свой лагерь. В этот миг вахман чем-то отвлекся, кажется, тоже встретил кого-то из своих знакомых, и Вере с Женей удалось в течение нескольких минут поговорить с пленными. Все они попали к немцам недавно – месяца два-три назад – со слов Веры выглядят независимыми, уверенными, бодрыми, хотя – этого за бодростью не скрыть – сильно истощены.
Но откуда они? Из каких мест России? Где воевали? Нет ли среди них кого-либо из Ленинграда? Я забросала Веру вопросами, однако ни на один из них она, увы, не ответила.
– Ах, Верушка, да мы и не успели даже ничего толком разузнать, – огорченно воскликнула она. – Чертов вахман почти сразу отогнал нас от колонны. Ребята только успели крикнуть, чтобы мы пришли в
