Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кажется, именно в то время, делая уроки, я и написала в забывчивости на клеенке крамольные слова: «Я люблю Сашу Еленика». А потом, как назло, забыла стереть уличающую меня фразу.
Спустя какое-то время мама обнаружила это мое самое краткое, самое искреннее и самое стыдное сочинение. Она подозвала меня и, ткнув пальцем в клеенку, спросила, строго нахмурив брови: «Что это значит? Зачем надо было портить клеенку?»
До сих пор не понимаю, как я не сгорела в тот миг от стыда, как не провалилась сквозь пол, как не превратилась в каменного идола! Не помню, что я в страшном своем смущении бормотала ей в ответ, кажется, пыталась сделать удивленный вид: мол, знать не знаю, ведать не ведаю, откуда вдруг появились здесь эти дурацкие слова. А потом побежала, как всегда в минуты смятения, к закадычной подружке Нюре, где, вызвав ее в сад, жалко призналась ей в своей страстной любви к лейтенанту Еленику и в том, что натворила сейчас в идиотской забывчивости.
– Ну, ты действительно дура! – воскликнула возмущенно Нюра. – Влюбиться в этого бабника, в Сашку Еленика!! Да он ведь рыжий и к тому же рябой!
– Ничего подобного! Он вовсе не рябой, а только немножко конопатый, – с жаром защитила я своего возлюбленного. – Да и веснушки сейчас уже почти незаметны, особенно на носу – Дуська подарила ему какой-то крем… Ах, ну что же мне делать?!
– Ладно, – подумав, нерешительно сказала Нюра. – Так и быть, выручу тебя еще раз. Скажу тете Ане, что это я написала. Будто дразнила тебя и написала. Вот завтра приду и…
– Нет! Не завтра, а сегодня, сейчас, – в отчаянии взмолилась я. – Скоро явятся с работы Ваня с Мишей. Обещала подъехать тетка Ксения. Мама им расскажет… О Господи!
И мы заторопились вдвоем к нам, и моя храбрая, верная подружка Нюра спотыкающимся языком сообщила маме, что это она написала на клеенке те ужасные слова. Просто решила меня позлить, вернее, решила надо мной подшутить – потому и написала. А лейтенант Еленик тут совсем ни при чем. Честное слово, ни при чем! Подумаешь – невидаль какая! Просто взяла и написала первое попавшееся имя, а стереть позднее позабыла.
Мы даже слегка поссорились с Нюрой в присутствии мамы, чтобы она убедилась, что все придуманное – правда.
…Однажды Саша Еленик положил передо мной на стол, где я сидела за алгеброй, пару новых черных кожаных перчаток с непомерно длинными пальцами: «Слушай, ты не смогла бы убрать тут лишнее? – спросил он меня. – Просто состричь немного кончики и зашить. А то в этих пальцах я – как на ходулях».
Я просидела за работой весь вечер и, пожалуй, еще никогда так не старалась, как тогда.
– Спасибо… А ты, оказывается, мастерица! – удивленно похвалил меня на следующий день Сашка, с трудом втискивая руку в еще не разношенную, узкую перчатку. Он вдруг весело подмигнул мне и, обернувшись к маме, сказал неожиданно: – Тетя Аня, а отдайте за меня вашу дочку. Из нее, я вижу, неплохая жена получится.
– Не мели, Емеля, – с досадой отмахнулась от него мама. – Жених выискался!.. Этой невесте еще лет пять расти надо.
– А я и не мелю. Я на полном, тетя Аня, серьезе, – невозмутимо ответил ей Сашка и снова весело подмигнул мне. – Чем я не жених? А если остановка только за «подрасти» – я, знаете, подожду… Мне не к спеху…
Если бы разверзлись вдруг небеса и на землю рухнул каскад золотых звезд вместе с сиятельной луной, я, пожалуй, и то меньше была бы потрясена, чем от этих дурашливых Сашкиных слов. Я, конечно, понимала, что Сашка шутит, но как же можно было так нелепо, так бездушно шутить надо мной – влюбленной? Естественно, я постаралась ничем не выдать своего душевного смятения и даже нашла в себе силы гордо и презрительно усмехнуться в ответ. Мол, нужны мне женихи, и ты в том числе, как же! А потом долго-долго не могла успокоиться, и плакала в подушку, и даже какое-то время люто ненавидела Сашку.
И вот теперь, при взгляде на польского паренька Вацлава, мне снова и снова вспоминается русский лейтенант Саша Еленик, снова и снова всплывают в памяти картины далеких, счастливых дней детства…
Финская война. В нашем доме – он рядом с зенитной батареей – с согласия мамы временно расположилась медсанчасть. Из большой комнаты вынесли мою кровать с никелированными шарами (я перебралась в пока пустующую комнату братьев), а также большой старинный дубовый гардероб. Их место заняли узкие белые медицинские шкафы с блестящими инструментами за стеклянными дверцами, длинный операционный стол, тумбочки, где хранятся бинты и вата.
В доме не осталось мужчин – мои братья и отчим на фронте, – но, с появлением медсанчасти, у нас по-прежнему людно, шумно. Часто хлопает входная дверь, кто-то входит, кто-то выходит. Мы и до этого были хорошо знакомы со всеми бойцами и командирами, а теперь словно бы разом породнились с ними. Случается, кто-то подсядет к столу, где я делаю уроки, заведет разговор, начнет что-то объяснять. Другой задержится послушать понравившуюся ему патефонную пластинку. Третий охотно вызывается помочь чем-то во дворе по хозяйству. В эти зимние вечера у нас после школы всегда кто-то из моих подружек. Девчонки завидуют мне – вернее, завидуют тому, что в нашем доме и теперь шумно и весело. Ведь это же так интересно встретиться, словно бы невзначай, с понравившимся тебе пареньком, перекинуться с ним парой шутливых фраз, робко условиться о новом быстролетном свидании.
Оживление стихает только вечером, и тогда наступают самые приятные часы. Обычно мы собираемся в комнате, которая зовется у нас «столовой». За окном – трескучий мороз, а здесь тепло, чисто и так уютно! На стенах – зеленые с серебряными цветами обои. В центре – стол под белой скатертью. Расписанные морозным узором окна задернуты тюлевыми занавесками. У стены – диван, а над ним – потемневшая, написанная маслом картина неизвестного художника. Еще одна, похожая картина, – на стене напротив. Уютно светит висячая «линейная» лампа под салатным абажуром.
За столом, облокотившись на спинку стула, сидит с картами в руках наш постоянный вечерний гость – старший лейтенант, политрук Ваня Скрипник. Нервничает, волнуется, сердится – как бы не
