Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И как хорошо, что веселые водители поливальных машин смыли напрочь вонючие следы несостоявшихся «зиегеров», что протянувшийся через всю Москву грязно-серый кошмар исчез, сгинул навсегда, оставив после себя у людей чувство удовлетворенной мести и гордости за свой великий народ, да еще свежий запах карболки и хлорки на подсыхающем, дымящемся от июльского солнца асфальте.
29 июля
Суббота
Пора бы уже спать – начало двенадцатого, к тому же и окно в кухне кое-как занавешено, но снова неудержимо тянет к перу и хочется кое-что записать. С проклятыми панскими свиньями совсем нет времени, только и знаешь, что сумасшедшую работу, жрать да спать. Эх, жизнь-житуха!.. Но слава Богу, Сима, кажется, поправляется, и завтра-послезавтра я с великим чувством облегчения сдам ей всю эту «свинскую канцелярию».
У нас – новость. Два дня назад Адольф-второй привез с арбайтзамта на смену Геньке и Францу новых рабочих – двух поляков по имени Юзеф и Вацлав, которые выразили желание спать не в общей нашей комнате (кстати, там и места нет), а в кладовке. В тот же вечер Шмидт приказал Леониду сколотить из горбылей двухъярусную кровать, которую мы не без труда, поднатужившись, втащили и втиснули вдоль стены. Итак, прощай, моя кладовка, приют и пристанище ночных бдений! Худо мне придется теперь со своей писаниной: во-первых, днем по воскресеньям уже не уединишься с тетрадью и ручкой, а во-вторых, предстоит каждый раз вечерами занавешивать кухонное окно плотным одеялом, кроме того, надо ждать, когда все разойдутся и кухня освободится.
Вот и сегодня. Уже все разбрелись по своим углам, и Вацлав тоже отправился спать, а Юзеф все никак не мог угомониться. Со своей кровати мне было слышно, как он дважды, тихонько насвистывая, выходил на крыльцо – курил, как, возвращаясь, громыхнул чем-то в кухне – скорей всего, налетел в темноте на табуретку, как затем долго ворочался и вздыхал о чем-то на своей верхотуре. Наконец все затихло. И когда я, крадучись и сдерживая дыхание, вновь появилась в кухне, из-за неплотно прикрытой двери кладовки лишь раздавалось дружное, двойное посапывание.
Итак, в нашей разношерстной «семье» – прибавление. Оба – молодые парни – им по 23 года. Юзеф – среднего роста, с моряцкой походкой «уточкой». У него светло-карие глаза на продолговатом бледном лице, зачесанные назад черные густые волосы. А Вацлав белокур и тоже невысокого роста. У него округлое лицо, слегка вздернутый нос, пухлые губы. Я думаю, если бы Вацлав улыбнулся, у него наверняка появились бы на щеках симпатичные ямочки. Но он не улыбается, постоянно чем-то озабочен и очень молчалив. Если Юзеф охотно рассказывает о себе, о своей семье (у него дома остались мать и две сестры) и вообще о жизни в «Польска», то о Вацлаве мы не знаем пока ничего. Единственно, о чем он сообщил нам, так это то, что он, как и Юзеф, родом из-под Варшавы.
Оба очень религиозны, к тому же суеверны, и еще страшно истощены. Когда в первый день за обедом они быстренько – быстрее всех – уплели по полной миске овощного рагу и мама предложила им добавки, – оба растерялись, воскликнули, переглянувшись с некоторым испугом, по-польски: «Нет! Дзинкуем барзо – спасибо. Много наедаться – богопротивно. Ведь пузо добра не помнит, его сколько ни корми – все мало. Матка Бозка станет гневаться».
Это словочетание «Матка Бозка» употребляется обоими довольно часто – главным образом тогда, когда Юзефу и Вацлаву кажется, что они могут совершить что-то такое, что идет вразрез с их устоявшимися понятиями: «…Матка Бозка будет гневаться…»
Между прочим, белокурый Вацлав мне так напомнил одного человека… Даже мама в первый же вечер сказала, с хитрецой глядя на меня: «Ты не находишь, как этот поляк похож на Сашку Еленика? Добавить бы еще веснушек».
Ах, Саша Еленик, милый, конопатый лейтенантик, сумевший до одури влюбить меня (тогда я еще не испытывала влюбленности в Оськина и не было еще Николая Друченко), четырнадцатилетнюю глупую девчонку, в себя, – в свою очередь безнадежно, до одури влюбленного в другую. Помню, как-то Костя принес и подарил мне потрепанный томик Есенина. Я тут же прочла прекрасные стихи, естественно, навечно влюбилась в них, а заодно безоглядно влюбилась и в их автора, увы, уже давно не живущего на свете, – в белокурого, светлого паренька, что был изображен на оборотной стороне обложки в обнимку с трепетной березкой. А прибывший летом перед Финской войной на нашу зенитную батарею молодой лейтенант Александр Еленик так походил на Есенина! Всем походил – и ростом, и «золотом волос», и «озерной глубиной» глаз. Вот только беспорядочная россыпь веснушек на лице казалась здесь лишней. Однако веснушки не разрушили есенинский образ, и я, конечно же, не устояла перед чарами Саши Еленика.
Как я страдала от его равнодушия и как дико ревновала к своей взрослой сопернице – продавщице из местного универмага – чернявой, грудастой, разбитной «разведенке» Дуське! Из подслушанных мною разговоров между мамой и тетей Ксенией я знала, что Дуська «крутит и вертит Сашкой как хочет», но