Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

занимались во дворе разными хозяйственными делами, а после обеда Шмидт выгнал всех в поле – вязать и ставить в услоны вслед за жнейкой снопы. Я открыла для себя маленький немецкий «секрет» – все наиболее важные работы – уборку зерновых, копку картофеля, молотьбу – они, немецкие бауеры, начинают, как правило, в субботу. И пусть будет затрачен хотя бы один час, но чтобы обязательно начало было положено именно в субботу. Примета у них, что ли, какая?

Мне и Мише довелось вязать и ставить снопы в услоны вместе с Францем и Генькой. Франц бессовестно всячески отлынивал от дела. Дождавшись, когда Шмидт на своей грохочущей косилке скроется за поворотом огромного поля, он тут же бросался плашмя на свежескошенную рожь, притворяясь, что спит, принимался громко, словно загнанный конь, всхрапывать. Тут и Генька, конечно же, тоже оставляла работу и, присев рядом с Францем, заботливо отгоняла от него назойливых мух, нежно водила золотыми колосьями по его обнаженной, лоснящейся потом бронзово-загорелой спине.

– Правда, мой Франтишек гарный хлопак? – спросила Генька, настороженно и с тревогой глядя на меня своими ярко-желтыми с редкими коричневыми крапинками глазами.

– Гарный, але не по моему нраву, – небрежно успокоила я ревнивую польку и добавила громче, чтобы бронзовый лодырь услышал: – Знаешь, я терпеть не могу тех хлопаков, которые способны всю работу переложить на другие плечи, а сами в это время бездельничают, дурака валяют.

До Франца, конечно же, дошла моя реплика, и он по-своему отреагировал на нее. Неторопливо, вальяжно перекатившись с живота на спину, он картинно заложил руки за голову, скрестил согнутые ноги в коленях и, покачивая в воздухе грязной пяткой, и подмигнув мне своим охальным серо-зеленым оком, запел во всю мочь что-то наподобие:

Я есть-десь хлопец млодый,

Не мам венсов, не мам броды.

На коня вискочил, востру саблю наточил,

Бенде зе мной пани ра-а-ды.

– Не шуми на него. Hex отдохнет, – миролюбиво сказала Генька и, скабрезно хихикнув, добавила, с обожанием глядя на Франца: – Але вин ночью гарно працуе.

Бронзовый хлопак благосклонно выслушал сей недвусмысленный комплимент в свой адрес и, шумно хлопнув Геньку по заднему месту и подмигнув еще раз мне своим зеленым глазом, снова озорно запел другое, на этот раз уж совсем неприемлемо-нахальное:

Пытала се я вчора певнего доктора,

Чи лепе дать з вечора, чи лепе дать з рана?

– Лепе дать з вечора – бенде добже спалось,

А з ранку се повтожить – бенде поменталось.

Но тут из-за бугра показались разгоряченные лошадиные морды, за ними медленно, словно на киноэкране, выплыло клетчатое Шмидтово кепи, послышалось уже близкое тарахтенье жнейки, и Франц быстренько, в один миг, вскочил, демонстрируя неуемное старание и трудолюбие, принялся сгребать и вязать крепкими руками саженные охапки жита. За что и получил одобрительный панский взгляд и милостивый кивок. Ай да ловкач этот гарный хлопак!

Особых новостей за прошедшую неделю нет. В газетах – прежнее перепевание на все лады храбрости и отваги гитлеровских вояк. Правда, сообщается, что на Ленинградском фронте продолжаются упорные бои, в результате которых советским войскам удалось «незначительно потеснить немецкие соединения».

Получили сегодня письмо от Маргариты, в котором она сообщает, что доехали до места благополучно и что Гренадка теперь всем рассказывает о своей поездке к нам и хвастается перед своими немецкими друзьями, какие у нее бабушка и тетка, и еще «сествуха Нина» (это Нина сказала Гренке, что доводится ей «сеструхой»).

«Недавно услышала во дворе громкие ребячьи крики, – пишет Маргарита, – выглянула в окно и прямо обомлела: несколько пацанов с Гренадой во главе скачут по лужайке на палках – „конях“ и вопят что есть мочи: „Бей фашистов!.. Бей фашистов!..“ Пришлось матерям срочно растащить воинственную детвору по домам. И где они только, – заключает Маргарита, – набрались таких слов?!»

Мама, читая письмо, в испуге качала головой, потом с осуждением взглянула на меня: «Твоя работа?»

Я не стала отпираться: скорей всего, действительно – моя. Мне сразу вспомнилось, как в один из вечеров, когда мама, Сима и Марго вели в кухне какую-то беседу, мы трое – я, Нинка и Гренка – примостились в жаркой тесноте на моей кровати и я вдохновенно рассказывала притихшим девчонкам замечательную, запомнившуюся мне почти наизусть с детских лет, светлую сказку-быль о славном Мальчише-Кибальчише. Только героями в ней в моем изложении были, естественно, не щедрые, храбрые бедняки и жадные, трусливые буржуины, а отважные советские воины, с ними смекалистые юные разведчики-партизаны, и подлые, кровожадные фашисты. Я заметила, что этой обновленной сказкой заслушались тогда даже Мишка с Леонидом, сидевшие молча, не шевелясь, на диване.

Но глубже всех отреагировала на приключения бесстрашного Мальчиша-Кибальчиша и на его героическую смерть Гренада. Дождавшись, когда я умолкла, она с полными слез глазами проворно перелезла через мои и Нинкины ноги и, подхватив брошенный Мишей на стул брючный ремень и тут же преобразовав его в «коня», с гиканьем и с возгласами «Бей фашистов!» принялась скакать вокруг стола.

Вместе с письмом в конверте оказалась Костина фотография – та самая, которую я в первый вечер дала Гренаде, а потом не смогла никак у нее отобрать. Тогда мы сидели вокруг стола в комнате и снова рассматривали захваченные мною второпях из дома фотоснимки. Я показала сидящей рядом Гренке фотографию Кости, что он прислал нам в последнем своем письме из армии.

– Это – твой папа, – сказала я притихшей девчонке. – Правда, какой он у тебя хороший? Ты помнишь его?

– Помню, – уверенно ответила она и, настороженно взяв из моих рук карточку, принялась внимательно рассматривать ее, затем вдруг приложила к своим губам. – Мой папа?!

Я подождала, пока Гренада вдосталь насмотрится на фотографию (и нацелуется с ней), затем предложила ей:

– Ну, давай сюда карточку. Мы положим ее вместе с остальными. А когда ты захочешь снова посмотреть на своего папу – я опять достану ее.

Но маленькая упрямица, поджав губы, быстро сунула карточку в карман передника, крепко прижала ручонками к животу: «Не отдам! Это – мой папа!»

– Правильно, – твой, – согласилась я и попыталась было разъяснить ей, почему она должна послушаться и вернуть мне фотографию. – Правильно, этой твой папа, но он же – и мой брат, и бабушкин сын. Понимаешь ты это? Твоя мама говорит, что в вашем альбоме есть почти точно такая же карточка. Если ты возьмешь у нас еще и эту, у тебя тогда их будет много, а у нас с бабушкой – ни одной… Понимаешь, это – несправедливо. Ты должна вернуть ее мне. И пожалуйста, не мни