Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

и в «Акулину». Затем синьора Амалия обучала меня, Симу и маму какой-то благородной игре, которая мне показалась и нудной, и скучной. Конечно, Джованни опять виртуозно играл на банджо и пел свои прекрасные итальянские песни. Тут и мы не ударили в грязь лицом, дурачась, спели с Мишкой несколько довоенных «блатных» песен – «Гоп со смыком», «Мурку», «Кирпичики».

Под конец у меня отчего-то страшно разболелась голова, и я едва добралась до своей кровати.

22 июля

Суббота

Сколько раз в разговорах с разными людьми, в том числе даже с немцами, мне доводилось слышать загадочно-обнадеживающую фразу: «Война, по всей видимости, продлится еще долго, но возможны изменения в недрах самого Вермахта, и тогда Германия рухнет раньше…»

И вот нашлись, оказывается, смельчаки, которые два дня назад были готовы произвести эти загадочные «изменения» непосредственно в главном фашистском гнезде. Но увы, они просчитались, и как жаль, как жаль, что все у них сорвалось… Говорят, что в самый последний момент он отошел от того места, где была оставлена страшной силы взрывчатка. Как узнал? Подсказали ли присущие ему подозрительность и осторожность, просто ли случайность, или это явилось предостережением свыше? Неужели ненавидимого всем миром кровавого вампира и гнусного убийцу хранит сам Господь Бог? Как жаль, как жаль, как жаль! Ведь, возможно, уже сегодня не было бы на Земле войны и пришел к людям долгожданный мир.

Днем к нам на поле забежал Игорь. Он отвозил на мельницу прошлогоднее зерно, а мы работали вблизи от дороги. Наконец-то англо-американцы после упорных боев сокрушили город Кан. Взяты ими также город Сен-Ло и крупный порт Шербур. Союзники уже вторглись в Нормандию на глубину 50 километров, а с моря на побережье высаживаются новые и новые десанты. Когда Игорь уходил, я попросила его не исчезать надолго, приходить к нам почаще. Особенно если появятся такие вот замечательные новости.

…Ну вот и ушли из нашей жизни шумливые, непутевые «супруги» Генька с Францем. Недолго же довелось им працевать[27] в обширных владениях Шмидта. Однако выгнал он их не по причине удивительной, грандиозной лености обоих, а из-за слишком большой любвеобильности «гарного хлопака» и непомерной Генькиной ревности. В амурный треугольник неожиданно оказалась вовлечена «хвостдейтч» Линда.

– Представляете, эта грязная падла уже давно снюхалась с моим Франтишеком, – рассказывала, пылая лицом, Генька. Она забежала к нам проститься и теперь, польщенная оказанным ей всеобщим вниманием, не скупилась на крепкие словечки. – Я с первого же дня заметила, как эта продажная сука на него смотрит. И в штубу (комнату) нашу ни с того ни с сего зачастила – то ей одно панское поручение надо передать, то другое. Увидит в окно, что мой Франтишек в сарай или в конюшню один, без меня, пошел, – тут же выскочит следом за ним. Сколько раз я замечала, как она возле него терлась, всякие там хиханьки да хаханьки разводила. А тут наконец-таки попалась, падла!

Генька округлила свои янтарные глаза, глубоко, как перед прыжком в воду, вобрала в себя воздух, затем продолжила:

– Накануне вечером Линда явилась к нам сообщить Францу, чтобы он не шел зранку вместе со всеми в поле, а остался дома, так как пан намерен взять его с собой в город. Ну, утром я и отправилась с вами, а с полдороги – помните? – вернулась, будто хусточку свою забыла. Вхожу тихонько в штубу, а эта блудница уже, конечно, там. Сидит, пся крев, холера, у Франтишека на коленях, а он ее лапами тискает! Ну и задала же я ей, падле, весь ее шикарный чуб начисто разодрала! Долго будет теперь меня помнить…

Что касается чуба Линды, то тут Генька явно преувеличила. Он, этот чуб, по-прежнему, разве что немного поредевший, красуется на Линдиной голове. А вот скандал, который учинила ревнивая полька, был далеко слышен. К нам на поле явственно доносились визгливые Генькины вопли и пристыженные Линдины крики, восторженный хохот Клары и грозный Шмидтов рык, невнятные, слезливые причитания старой фрау и истошный Вольфов лай. Вот только голоса блудливого гарного хлопака что-то не было слышно.

– А как теперь у тебя с Францем? – спросила я Геньку. – Ведь ты не простишь ему этой подлости, верно?

– Франтишек не подлец! – обиделась за бронзового любовника Генька и неодобрительно взглянула на меня. – Что я должна ему прощать? Хлопак не виноват, если девка сама лезет. Как говорят: «Сука не захочет…»

Вот так. Ну, словом, распрощались мы с милой «супружеской» парочкой. И даже стало без них как-то скучно и пусто. Все-таки успели привыкнуть за эти три месяца и к Францевой несусветной болтовне, и к Генькиной неуемной подозрительности. Ну, Бог с ними, как говорится, – «скатертью дорога…». Куда-то теперь приведет их судьба в образе «арбайтзамта»? Кого еще доведется обольщать Францу, с кем в очередной раз предстоит сражаться Геньке?

Ну, вот и все сегодняшние новости. Да, еще одно: несколько дней назад заболела Сима. Похоже, на нас свалилась какая-то лихоманка: сначала я «куксилась» – болела голова, щемило в животе, тошнило. Теперь, только в удвоенной степени, все это происходит с Симой. Да и Мишка со вчерашнего дня стал вдруг жаловаться на боли в животе. Странно. Может быть, мы заражаемся чем-то друг от друга? Но, как бы там ни было, расстроенная, страшно удрученная Сима (боится, как бы Шмидт не отправил ее в лазарет) сейчас лежит в постели, а на меня свалилась обязанность убираться вечерами, после основной работы, в свинарнике.

26 июля

Вторник

«…Я вся горю, не пойму – отчего?» Нет, я, конечно же, знаю, понимаю причину своего нынешнего «горения». К привычной душевной горечи, что составляла последние три года суть жизни, добавилась сейчас и радость. Захлестнула сердце до самых краев, и хочется прорваться криком на весь мир, чтобы все люди Земли услышали меня и разделили со мной эту мою радость! Вырастают крылья великой надежды, и чувствуешь, что поднимаешься выше всех дрязг, огорчений и унижений рабской, подневольной жизни.

Плевать, что тяжела работа, что от жгучего солнца кружится голова и едкий, соленый пот заливает глаза. Плевать, что с воспаленных, израненных колючей стерней рук и ног то и дело сочится кровь. Это все ерунда. Не очень-то важно и то, что придется мне еще пережить. Я не боюсь приближающегося фронта, потому что знаю: свист пуль и вой снарядов с той – с нашей стороны будет казаться мне и дороже, и приятней самой прекрасной музыки на свете. В конце концов, не столь уж значимо – буду ли я жить дальше или суждено и мне погибнуть так же безвестно, как