Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Но не помогли ни мои уговоры, ни уговоры затем мамы и Маргариты. Гренка соглашалась со всеми нашими доводами, вытирая ладошками слезы, послушно кивала головой, а когда доходило до дела – тут же крепко цеплялась за свой карман, твердила непреклонно:

– Это мой папа!

Наконец мама сказала сердито:

– Оставь девчонку в покое. Пусть все уляжется. Она забудет и…

Но не тут-то было. Когда поздно вечером Гренка наконец угомонилась, раскинув в стороны тонкие, загорелые до плеч ручонки, умиротворенно засопела на маминой кровати, – я сунула руку в карман ее фартучка. Там было все, что сумела собрать хозяйственная девчонка за день, – обрывок засаленного шнурка, несколько овальных камешков, осколок толстого зеленого стекла, какая-то засохшая косточка, кривой гвоздь, воронье перо – и не было только одного – Костиной фотокарточки. Куда же она ее спрятала?

Маргарита, подумав, осторожно запустила руку под подушку спящей Гренады и вытащила оттуда сверток. «Своего папу» Гренка завернула (как куклу в пеленку) в подаренную ей днем Нинкой клетчатую тряпицу, вдобавок перевязала крест-накрест черной катушечной ниткой. Развернув тряпицу и оттерев осторожно носовым платком с лицевой стороны фотографии следы девчоночьих слюней и соплей, Маргарита протянула карточку мне: «Убери».

Я посмотрела на маму. В ее глазах таилась жалость. И мне тоже стало вдруг невыносимо жалко всех – и безотцовщину Гренадку, и не вдову – не мужнюю жену Маргариту, и себя, и маму, и эту уже слегка помятую с краев, замусоленную детскими поцелуями фотографию. Кто знает, увижу ли я когда-нибудь еще своего самого любимого брата? И если все-таки его уже нет и мне никогда-никогда не придется встретить его – тогда, если я не возьму сейчас карточку, у меня не останется даже этого жалкого кусочка бумаги с его изображением… Нет, не отдам, – решила я, но тут же вспомнила упрямо насупленные шнурки-бровки над полными слез глазами, услышала упрямое: «Это мой папа!»

– Ладно. Не надо. Заверни, как было, и положи туда же. Пусть останется у нее… Я знаю: Костя жив, мы еще встретимся с ним!

Если ты, мой брат, действительно жив и судьбе будет угодно, чтобы мы снова увиделись с тобой, – я дам тогда тебе прочесть эту запись. Ничего не скажу, просто дам прочесть эту запись.

17 июля

Понедельник

Вчера Миша с Леонидом были у Степана, принесли замечательную новость – освобождена столица Литвы – Вильнюс. Советские войска полным ходом продвигаются по Прибалтике, не сегодня завтра вступят в Латвию. Можно ли этому верить? Я – верю и снова, и снова провозглашаю громогласную здравицу в честь наших славных воинов.

После обеда случайно столкнулась возле водоразборной колонки с Митой и не удержалась, сказала ей: «Слышала? Вильнюс – снова советский. Скоро и Рига станет свободной… Представляю, какая это радость для тех, кто сейчас там».

Мита надулась, покраснела от злости, вскинула на меня настороженный взгляд: «Откуда у тебя такие сведения? В немецких газетах, например, об этом – ни слова. Где ты узнала о Вильнюсе?»

– Слышала вчера по радио у Гельба, – соврала я и сразу пожалела, что затеяла этот разговор. – Ты же знаешь, есть такие ежевечерние передачи на русском языке специально для нас, «восточников».

К счастью, в этот момент к колонке подошла Эрна с ведрами в руках, и Мита прекратила свой допрос. Но Эрне все же, видимо, удалось уловить суть нашего разговора, и она, между прочим, недолюбливая Анну и Миту не меньше, пожалуй, чем нас, «остарбайтеров», спросила со своей обычной насмешкой в голосе: «Вот вы бежали от русских из своей Латвии к нам, в Германию, а куда же теперь нацелитесь?»

Мита, покраснев еще больше и не удостоив Эрну взглядом, направилась, вихляя бедрами, к своей каморке, а я, подождав, пока Эрна наберет воды, пошла с нею рядом.

«Пророчество» Эрны в отношении запроектированного «Манфреда» с лихвой осуществилось. Коротышка Фриц, отъезжая после отпуска на фронт, оставил ей по себе память, с каждым днем увеличивающуюся в объеме. За последнее время Эрна заметно «расползлась» вширь. Она изменилась внешне и, кажется, еще больше порыжела. Глаза потемнели, приобрели какой-то мягкий свет, а на лбу, на скулах, и на подбородке появились некрасивые коричневые пятна.

По дороге Эрна рассказала, что вчера получила очередное письмо от Фрица. Он сейчас воюет во Франции, а до этого находился в Югославии, где чуть было не попал в плен к партизанам. Собственно, он уже и попал к ним, и даже был вместе с другими пленными препровожден в лагерь, в горы, но вскоре этот лагерь отбило прибывшее в их часть подкрепление.

– Мужикам-то что? – сказала с тяжким, раздраженным вздохом Эрна, – воюют себе, словно бы в игры играют. Надоест в одном месте – в другое перебросят. Попадут в плен, тут же их освободят. И никаких-то тебе забот… Вон, Фриц пишет – свободного времени между боями навалом – загорают, купаются, по лесу гуляют… А тут… Каждый день – в тревогах, в заботах. С утра уже ломаешь себе голову – чем сегодня накормить детей, что им припасти на завтра, во что их одеть, обуть… Не-ет, быть в наше время женщиной, да еще и матерью – это все равно что тяжкий воз по булыжникам в одиночку тащить.

А вечером мы все впервые были в гостях у итальянцев. Бангер поместил их в «работном» доме, где отвел довольно большую, гулкую от пустоты комнату. Всю обстановку составляют здесь четыре узкие кровати, стол и четыре стула. Три кровати застланы скромными, пестрыми байковыми одеялами, и лишь четвертая под розовым ажурным покрывалом выглядит воздушно-нарядной. В центре ее сидит тряпичная кукла с фиолетовыми бровями и ярко-малиновыми щеками (мне сразу мысленно представилась Генька), на стене красуются вырезанные из каких-то иллюстрированных журналов картинки – несколько жгуче-брюнетистых, слащаво улыбающихся синьоров и томных, золотоволосых синьорит. Я поняла, что розовая кровать – мир надежд и мечтаний Кончитты.

Мы сидели за накрытым белой скатертью столом (наверное, синьора Амалия расстаралась), угощались традиционными спагетти, сушеными финиками, абрикосами и персиками. В завершение пиршества Катарина открыла банку с янтарными, засахаренными, пересыпанными корицей, гвоздикой и еще какими-то ароматными пряностями апельсиновыми корками. Между прочим, вкусная вещь. Мне подумалось: умеют же итальянцы, так же как и немцы, использовать, в отличие от нас, русских, продукты почти без отходов. Ведь если до войны в нашем доме иногда появлялись апельсины или мандарины – все корки без сожаления выбрасывались.

Вечер пролетел незаметно. По просьбе Джованни Миша захватил из дома карты, и мы, умирая от смеха над беспрерывно «зевающей» Катариной, поиграли в «осла»