Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

стонала и плакала от боли, а в редкие промежутки, когда боль немного отпускала, в страхе орала, что теперь она, конечно же, умрет и никогда не увидит больше ни своего милого папочки, ни свою дорогую Россию.

Перепуганная насмерть Сима не знала, что делать, – то принималась с причитаниями растирать раздутый Нинкин живот, то вновь и вновь гнала ее в туалет. Но ту словно бы «заколодило». Наконец я догадалась сбегать к фрау Гельб и притащила от нее темный флакон с касторовым маслом. Мне вовремя вспомнилось, как вскоре после нашего прибытия в Маргаретенхоф с Нинкой произошла почти такая же история. Тогда фрау Шмидт заставила ее собрать спелую вишню с деревьев, что растут вдоль дороги к панскому дому, и Нинка, сидя на высокой стремянке, пожадничала – съела слишком много ягод, а вдобавок напилась тут же, из колонки, холодной воды. В тот день ее разнесло почти так же, как теперь, и вызволила ее из беды только Гельбиха со своей касторкой.

Сейчас все повторилось в прежнем варианте. Сима зажала Нинке нос и решительно влила в ее рот несколько ложек отвратительно воняющей, бурой, густо-маслянистой жидкости, после чего уложила ее в постель и приложила к животу горячую бутылку.

Затем взялись за вторую нарушительницу спокойствия. Однако тут все оказалось намного сложнее. Пока мы возились со старшей, младшая наблюдала за всем происходящим испуганно-удивленными глазами и лишь время от времени тихонько – на всякий случай – подвывала. Но вот Нинка затихла, и тогда, в свою очередь, принялась истошно орать Гренка. Маленькая упрямица не принимала во внимание никакие доводы и отчаянно сопротивлялась предстоящему «врачеванию». Сжав в узкую полоску губы (в эти моменты она не орала, а мычала), Гренада всеми своими силенками отбивалась от флакона с касторкой – брыкалась, извивалась, дергалась. В конце концов, пришлось применить силу. Марго крепко ухватила ее за руки и за ноги, я, рискуя быть укушенной за пальцы, старалась разжать сцепленные Гренкины зубы, а мама, то и дело расплескивая в подставленную внизу ладонь вонючую касторку, пыталась просунуть ложку в намертво зажатый рот. Наконец ей это удалось, и кошмарный рев сразу прекратился. Гренаду с грелкой на животе тоже уложили рядом с Нинкой. Вскоре обеих пожирательниц дрожжей основательно, с шумом пронесло, и они тут же забыли о своих невзгодах.

За разговорами три дня пролетели быстро, незаметно. В субботу, сразу после обеда, Шмидт со всем своим «святым семейством» укатили куда-то на машине. Я, мама и Сима воспользовались моментом – удрали пораньше с работы и до прихода наших «керлов» успели и порядок навести в доме, и вымыться в «бане» в кухне. А часов в восемь вечера последовало вдруг любезное приглашение от семейства Гельб «на чашечку кофе».

Отказываться мы посчитали неудобным и отправились четверо – мама, Марго, Сима и я. Фрау Гельб с Анхен расстарались – на столе, кроме традиционного «кухона», оказались даже бутерброды с ветчиной. На этот раз любопытство Гельбихи, кажется, получило полное удовлетворение. Она снова и снова подробно расспрашивала Маргариту и о нашей прежней жизни в России, и о том, как живут сейчас бывшие советские немцы здесь, в Германии. Меня неприятно царапнуло слово «бывшие», и Марго, видимо заметив это, сказала (уж не знаю только – искренно ли?), что для большинства советских немцев Россия по-прежнему остается Родиной и после войны они намерены вернуться домой.

Когда кофе был выпит, Генрих, встав на пороге комнаты, вдруг позвал меня к себе, где, выдвинув ящик стола, смущаясь, показал свежие, выполненные цветными карандашами и акварельными красками рисунки. Я поразилась, как здорово это у него стало получаться. В основном на рисунках – местный пейзаж… Вид из окна на цветущее рапсовое поле с возвышающимся вдали, на перекрестке дорог, столь знакомым мне старым, развесистым дубом… Полыхающий на солнце лилово-красными гроздьями цветов куст сирени в палисаднике… Кусок тревожного, предгрозового неба, с неожиданно пробившимся сквозь седую черноту пронзительно-оранжевым, закатным лучом над темными, притихшими силуэтами деревенских домов. Есть несколько новых рисунков жанрово-бытового плана… Фрау Гельб, стоя у косяка распахнутой во двор двери, усталым жестом поправляет выбившиеся из-под чепца волосы… Анхен, склонившись над столом, гладит духовым утюгом что-то большое, серое, что спадает вниз крупными, мягкими фалдами… Возле окна, на стуле, старый Гельб – с неизменной трубкой во рту – читает газету.

Мне и раньше нравились рисунки Генриха, а сейчас приятно удивило в них настоящее мастерство – главным образом та кажущаяся легкость и уверенность, что сквозят в каждом штрихе. В последнее время Генрих, видимо, сильно увлекся световыми эффектами, игрой светотеней, и, как я понимаю, ему это здорово удается… Фигура стоящей в дверном проеме фрау Гельб словно бы тонет во мраке, а ее круглое лицо, ее белый фартук, ее поднятая к чепцу полная рука освещены яркими солнечными бликами… Пожалуй, невыразительным выглядел бы рисунок гладящей белье Анхен, выполненный в общей серой гамме, если бы не одна крохотная, живописная деталь – несколько горячих, алых точек – жар горящего угля – в чугунных боковых прорезях утюга. Слабые розовые отблески жара падают на серое полотно, на тонкое девичье запястье, на округлый нежный подбородок… Та же манера видится в рисунке читающего газету Гельба. Одна половина лица скрыта в густой тени, другая, испещренная морщинами, – освещена падающим из окна мягким закатным светом. Золотистые блики отражаются в стекле очков, в дымчато-сером пепле трубки, в круглой металлической пуговице на распахнутом вороте клетчатой рубашки, на темных, узловатых пальцах рук.

– Генрих, твои рисунки с каждым разом все лучше и лучше! Ты настоящий художник – настоящий малер, честное слово, – восторженно сказала я. Мне вспомнилось вдруг одно изречение из книги Пришвина, которую недавно принес нам с Мишей Павел Аристархович. Ту, показавшуюся мне в какой-то мере пророческой фразу я даже переписала в свой «стихотворный» блокнот.

– Понимаешь, Генрих… Я недавно читала – у каждого человека выпадает однажды в жизни заветный час, когда он может правильно решить свою судьбу – выбрать единственно верный для себя путь, который бы полностью соответствовал его призванию. Но к сожалению, очень часто случается так, что человек пропускает этот свой «звездный час» и берет для себя то, что лежит рядом с ним, или что советуют ему близкие либо друзья. Иными словами, сует свою голову в первое попавшееся ярмо. И не подозревает о том, что будет потом это ярмо натирать ему холку всю жизнь… Смотри, Генрих, не прозевай свой заветный час, ты со своим талантом просто обязан стать настоящим большим художником – бемеркенсверт малере.

Он вздохнул: «Скоро меня заберут на фронт и убьют там, как