Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

«эх, ду»! – переключился тотчас Шмидт на маму. – Не твои «пферды», и не суйся! «Шмахенеть»! Научись сначала по-человечески разговаривать! Марш домой, и чтобы сегодня же у вас не было никаких кроликов!! Я покажу вам, как воровать из хозяйских закромов! Покажу «кляйне хафер»!

Словом, вот такие невеселые дела произошли у нас вчера. Но это еще не все. После обеда, пока мы были на работе, Шмидт явился в наш сарай с огромным ножом и собственноручно, под дружный рев Нинки, Ханса и Пауля, перерезал глотки у наших вальяжных, волооких, доверчиво-ручных кроликов. Вечером Леонид освежевал тушки (не пропадать же им), и вот сегодня на нашем праздничном столе красуется издающее восхитительный аромат жаркое.

Однако и на этом скорбные происшествия вчерашнего дня еще не закончились. За нашим праздничным столом сейчас отсутствует Нинка – надутая и хмурая, она, наказанная Симой, гордо сидит в одиночестве в уже ставшем для нее привычно-обжитом углу, что находится между маминой кроватью и камином, и нехотя, под сочувственные взгляды Юры, ковыряет ложкой в поставленной перед ней тарелке ржаную ватрушку. И на это ее заточение тоже есть веская причина.

Безмерно огорченная утратой своих любимцев, Нинка решила отомстить убийце кроликов. Она подговорила Ханса (правда, нам Нинка объяснила, что инициатором их затеи был Ханс, но, зная ее, мы, конечно же, ей не поверили), – она подговорила Ханса, и тот притащил из дома моток тонкой, прочной проволоки. Дождавшись, когда Шмидт, как всегда, с утра проследовал на велосипеде в деревню, они вдвоем натянули проволоку поперек дороги (примерно в 20–30 сантиметрах от земли) – от угла Гельбова забора до стоящей возле нашего крыльца груши, крепко закрепили ее. Расчет у мстителей был таков: возвращаясь домой, Шмидт, конечно, не заметит подстроенной для него западни и грохнется всей своей объемной массой на дорогу. То-то они тогда порадуются, то-то похохочут! Пусть этот злой человек пробороздит своим лицом землю, пусть даже сломает свой велосипед! Пусть! Будет тогда знать, как убивать чужих, бедных, таких хорошеньких кроликов… О том же, что им придется отвечать за свой проступок, эти два сорванца не подумали. А чего тут думать? Они спрячутся по своим домам, закроют наглухо двери, и пусть там хоть кто стучит – ни за что не откроют! Ну а если все же придется открыть – кто заставит их сознаться, что именно они натянули проволоку? Никто не заставит! Они ничего не знают, ничего не видели, ничего не слышали.

Однако, к великому разочарованию юных мстителей, пострадал вовсе не Шмидт, а возвращающаяся со скотного двора Гельбиха. Зная о трагедии с кроликами, она, конечно же, сразу догадалась, чьих это рук дело, велела случайно оказавшемуся дома Генриху срочно размотать и убрать проволоку и никому ни о чем не распространяться.

В обед фрау Гельб, потирая ушибленное колено, поднялась к нам, деликатно поставила нас в известность о случившемся. Сима, естественно, опять страшно расстроилась, дождавшись, когда притворно всхлипывающая Нинка доест свой суп, взяла ее сердито за косу, решительно вывела из-за стола и снова крепко засадила в ее, Нинкин, угол. После этого попросила меня пойти с нею к Эрне и там принялась униженно умолять ее не сообщать о дурацкой ребячьей затее Шмидту. Но Эрна и сама была немало озадачена и напугана поступком Ханса и в нашем присутствии еще раз оттрепала его, жалко хнычущего, за пылающие уши. А заодно дала хорошего шлепка и Паулю, который, сидя за столом перед тарелкой каши, вдруг объявил деловито Нинкиным голосом, что все-таки зря на дорогу упала хорошая фрау Гельб, а не плохой господин Шмидт. Узнал бы тогда, как убивать чужих, бедных, таких хорошеньких кроликов…

Вот так, в общем-то, сумбурно-невесело отметили мы Мишино 18-летие. Я попыталась было хоть немного поднять настроение у юбиляра и исполнила перед ним шуточно-блатную, часто нами распеваемую: «…Гоп со смыком – это буду я. Ха-ха!»

Но увы, наш именинник никак на нее не отреагировал. И даже приход Кончитты и Джованни (они явились уже под конец пиршества и с удовольствием прикончили остатки жаркого из бедных Нинкиных кроликов), так вот, даже приход ослепительной Кончитты не вывел Мишку из мрачного состояния. Он словно бы зациклился на одной, запавшей в его неразумную башку мысли: «Эх, зря мне вчера тетя Нюша помешала! Я, май-то, уже хотел бежать в конюшню за вилами и пырнуть ими этого толстопузого гада. Честное слово, май-то, когда-нибудь это сделаю! Я его ненавижу! Честное слово, май-то, пырну…»

Мама прикрикнула на него: «Не болтай! Хочешь, дурачок, чтобы тебя „под занавес“ в концлагерь упекли? Еще чего выдумал – „пырну“! Наберись терпения, теперь уже недолго осталось ждать!»

Разошлись наши гости уже что-то около одиннадцати. Все принялись деятельно готовиться ко сну. Нинка тоже вышла наконец из своего «заточения» и, совершив все необходимые для предстоящей ночи несложные делишки, молча улеглась рядом с Симой, тотчас обиженно отвернулась к стене. И я улеглась в свою постель и тоже послушно закрыла глаза, а когда услышала вокруг ровное с присвистываниями и с посапываниями дыхание, не без труда отогнав стремительно подступающий сон, снова неслышно поднялась и, прихватив с собой платье и висящую на стуле мамину «душегрейку», осторожно, на цыпочках направилась в свою кладовку. Там, стараясь не шуметь, привычно подвесила на гвоздь под подоконником лампу с зеленым, выщербленным колпачком, пододвинула к перевернутому, заменяющему стул, ящику табуретку, положила на нее тетрадь «кассабух», взяла в руки свою элегантную парижскую ручку и… и не заметила, как почти миновала ночь, как за задернутым плотно одеялом окном затеплилась на Востоке слабая, алая полоска зари и как робко проглянул новый июньский день. Новый день на чужой, постылой земле… Но, как бы там ни было, я говорю себе «доброе утро!» и покидаю тебя, дневник. Надолго ли – не знаю.

18 июня

Воскресенье

Ух, какая гроза сегодня! Какая великолепная, яростная гроза! Черное, клубящееся седыми космами, непрерывно прорезаемое огненными, зигзагообразными сполохами небо словно бы опустилось на землю – кажется, подними вверх руку, и пальцы уткнутся в вязкую, жутковато-прохладную грозовую плоть. Деревья скрипят и стонут в испуге под шквалистыми порывами ветра. Дождь, нет, не дождь – а ливень, потоками хлещет на крыше, по стеклам, дробно барабанит по обшитому жестью подоконнику. И все это – под почти непрерывные, орудийные раскаты грома, что вместе с воем ветра, с дождевой дробью сливаются в какую-то неземную, бесовскую какофонию.

Какая великолепная, какая чудная гроза! Распахнуть бы сейчас, невзирая на общий испуганный гвалт позади, наотмашь окна, выбежать бы, несмотря на удерживающие тебя возгласы, под бушующий ливневый водопад,