Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она снова расплылась в счастливой улыбке: «Ох, Верушка, если бы ты видела, какие это ребята! Представляешь, все в нашей, советской форме. Я как увидела эти гимнастерки, пилотки, – веришь, – сразу мороз по коже. Даже не удержалась – заплакала… Все такие молодые, молодые, красивые, красивые. Особенно один из них – мы как раз с ним говорили, его Федей зовут. Сказал, летчиком был. Высокий, чернобровый такой…»
Тут Вера, словно бы что-то вспомнив, запнулась, виновато уставилась на меня: «Между прочим, Верушка, я им обещала, что мы втроем придем. Так и сказала – будем с нашей подругой. Они крикнули – „ждем с нетерпением!“».
Да, так я и поверила ей, как же! Она и думать забыла про меня, когда увидела этого Федю! А я-то, дура, весь день просидела дома! Но я не стала обижаться на Веру, хотя, конечно же, было страшно досадно и завидно, что это не мне, а ей посчастливилось увидеть наших пленных. Естественно, я тоже сразу же загорелась идеей побывать в следующее воскресенье в Мариенвердере, самой, своими глазами, увидеть наших родных воинов. Загорелась, но… но тут же и погасла. Как я туда попаду? Ведь Шмидт ни за что не даст мне пропуск. Лишь два дня назад мы с Мишкой опять жутко поскандалили с ним (плохо сложили снопы, и они посыпались в соседний отсек, шелестя осыпающимся зерном), и он, обозвав нас – в который уже раз! – «проклятыми большевиками», пригрозил обоих навеки – чтобы мы там и сдохли! – упечь в концлагерь.
Вера торопилась, и я, подсев на раму велосипеда, доехала с нею до деревни. Она успокоила меня, сказав, что, если Шмидт заартачится и не выпишет мне пропуск, она постарается стянуть незаметно чистый бланк у своей «колдовки», шлепнет печать на него – ей известно, где эта штука хранится, – а уж заполнить бланк мы сумеем как-нибудь и сами. Всю дорогу мы деловито обсуждали, сколько и чего нам следует взять с собой для передачи пленным. Вера обещала «позаимствовать» из хозяйской кладовой пачку-другую (а если удастся – то и целый блок) сигарет. Все-таки отчаянная она девка!
Вера уехала, а я направилась к Гале – мне хотелось, чтобы она тоже узнала о том, что в Мариенвердере появились русские пленные. У входа в дом встретилась с фрау Клееманн. Она довольно миролюбиво сказала, что Галя сейчас занята, но скоро освободится, и предложила мне подняться в Галину комнату. Страшась проходить мимо опустевшей каморки старухи-эмигрантки, я нерешительно поблагодарила ее. Фрау Клееманн, видимо, поняла мое состояние.
– Если не хочешь ждать наверху, можешь пройти в бар и помочь Гале управиться с уборкой, – помедлив, сказала она. – Чем быстрей наведете чистоту, тем скорей можете отправиться по своим делам.
Галя обрадовалась моему появлению. Она только что закончила мытье полов, в просторном, полутемном от приспущенных штор помещении царили свежесть, приятная прохлада. Я взяла поданное мне Галей полотенце и принялась вместе с ней перетирать и убирать в буфет стоящие на одном из столов бокалы и фужеры. Появилась фрау Клееманн. Усевшись за небольшой столик возле окна, принялась щелкать на счетах, заносила какие-то пометки в толстую тетрадь, изредка поглядывая на нас.
Позади звякнул колокольчик, пропуская запоздавшего посетителя. Я стояла спиной к двери и не могла видеть того, кто вошел. Но заметила, как Галя приветливо кивнула кому-то, а затем с лукавой выжидательностью уставилась на меня.
Я обернулась. Позади, шагах в пяти, стоял Джонни. В его позе чувствовалась несвойственная ему нерешительность – словно бы он раздумывал, пройти ли ему к стойке или тут же выскользнуть обратно. Я обрадовалась царящему в баре полумраку, так как почувствовала, что предательски покраснела. Как давно я его не встречала! Кажется, с того прошлогоднего июньского дня, когда мы вот так же, ненароком, столкнулись здесь, в этом зале, и он лишь сухо, с холодной вежливостью кивнул в ответ на мое приветствие. Целый год! Правда, после той короткой встречи я несколько раз мельком и издалека видела его в деревне, но все это было мимолетно, и я не уверена даже, замечал ли он меня.
– Ну, что ты мнешься, Джонни?! Проходи же, – приветливо обратилась к нему фрау Клееманн, подслеповато щуря глаза под задранными на лоб очками. – Ведь это ты, Джонни, не правда ли? Тебя давно не было видно здесь… Как поживают госпожа и господин Насс? Ваш молодой хозяин еще не приезжал в отпуск? – Она обернулась к Гале. – Халина, обслужи этого молодого человека. Принеси ту малую бутыль, что отнесли на ледник. – И снова к Джону: – Вообще-то, можно сказать, что мы сегодня уже расторговались – ради воскресенья было немало посетителей. Но для хорошего человека у нас всегда найдется кружка-другая отличного, свежего пива.
Галя вышла, а фрау Клееманн, посоветовав Джону чувствовать себя как дома, снова водрузила на нос очки, принялась скрипеть пером по бумаге.
Джонни обернулся ко мне. Его ярко-синие глаза в полумраке снова казались совсем черными: «Ну, здравствуй. Я не видел тебя уже, наверное, лет сто».
– Здравствуй, Джонни.
– Как ты живешь? Как все ваши? Есть что-нибудь новенькое?
– Увы… В смысле домашних дел – все по-прежнему. Фронтовые же новости тебе известны… А как ты?
– Нормально. Правда, последние два месяца провалялся в госпитале. Боялся, что после выписки запрут в лагерь в Мариенвердере. Но Бог миловал. В прошлую среду вернулся.
– В госпитале? А я и не знала. Что-нибудь серьезное?
– Да нет… Представляешь, выяснилось, что у меня в животе появилось нечто лишнее, вот это лишнее и отрезали… Словом, аппендицит. Вроде бы пустячная операция, а что-то там получилось не так, как надо. Но ничего. Зато теперь все – о’кей.
– Ты похудел, Джонни.
Он впервые улыбнулся: «Стал моложе, верно? И элегантнее».
Вернулась Галя, держа в руках пузатую, запотевшую бутыль, на три четверти заполненную золотисто-янтарным пивом.
– Выпьете со мной? Ну, прошу… Хоть чуть-чуть.
Джонни с улыбкой смотрел на меня. Мне не хотелось его огорчать:
– Только совсем-совсем немножко. Стоп! Хватит! Галя, а ты?..
С разрешения фрау Клееманн Галя достала из буфета и поставила на стол маленькую голубую вазочку с черными солеными сухариками и поджаренными кукурузными хлопьями. Мы с удовольствием хрустели ими и слушали Джона. Уж не знаю, подействовало ли на него пиво, только он постепенно разговорился, опять был «в ударе» – смешно «живописал» госпитальную жизнь, представлял в
