Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

в сортировочный барак, все головы повернулись к Гелене. То, что начиналось как страстное физическое влечение, теперь превратилось в нечто более мощное – в жизнь и смерть, выросшие из проклятия их любви. Гелена отошла от стола и медленно пересекла комнату. Все лагерные звуки – шорох перекладываемой одежды, топот ног, шмыганье носов – в один миг исчезли, стоило Гелене с Вуншем скользнуть за груду еще не разобранных вещей. Он отвел прядь ее волос, провел губами по нежному изгибу ее уха и прошептал, что сестра – на обработке.

Из ее глаз хлынули слезы – горячие и тяжкие, смесь облегчения и горя. Ее сестра жива. Племянница с племянником сейчас умирают. Прижавшись к Вуншу, она содрогалась от рыданий в его объятиях. Их союз был заключен не на небесах, а в аду. Их судьбы и судьба ее сестры были скреплены поцелуем.

В «сауне» встревоженная и сбитая с толку Ружинка искала глазами сестру, но видела лишь эсэсовцев и немногочисленную очередь женщин на обработку, дезинфекцию и регистрацию. В числе тех, кто регистрировал новых узниц и наносил татуировки была, вероятно, и Элла Фридман (№ 1950)[77].

Ружинка встревожилась не на шутку. Где же Гелена? Или офицер ее разыграл? Ведь он заверил, что она увидит сестру сразу после обработки. Из набухших грудей капало молоко.

– Когда приведут моих детей? – спросила она окружавших ее женщин.

Никто не ответил.

Ружинка запаниковала и заметалась по комнате. Ей пора кормить младенца. Где Авива? Где ее малыш? Обнаженная, она ходила взад-вперед, словно животное в клетке, она требовала ответов на вопросы, за которые любая другая еврейка уже получила бы пулю в лоб. Но Ружинка теперь – под личной защитой Вунша. Никто не мог даже пальцем ее тронуть.

Неясно, когда именно Ружинку привели в «Канаду» – ведь новые заключенные обычно сначала сидели в карантине. Когда ее поселили в блок сестры, все вокруг, наверное, подивились могуществу Гелены, сумевшей развернуть сестру прямо от дверей смерти.

Ружинка, чья новенькая форма запачкалась кровью от татуировки, обезумела от тревоги и изнеможения. Ей обещали, что она уходит лишь на несколько минут, но минуты превратились в часы, а потом – в дни. Она сказала детям, что вернется. Неужели она их обманула? Подобно тому материнскому бамбуку, который вдруг начал бы ронять свои лепестки в самый разгар цветения, она, должно быть, чувствовала беду всем своим существом. Ее ДНК утратила контакт с ДНК детей. Связь между ними пропала. Но, не зная, что такое Аушвиц, могла ли она доверять своим инстинктам?

– Где Авива? Где малыш?

Гелена признается, что сказать сестре правду было выше ее сил. «Ведь она поначалу не знала, что ее детей убили, и, пока ее не перевели ко мне – а перевели не сразу, – я все время обещала ей, что дети живы. Это было ужасно трудно».

Ружинка без умолку рассказывала о том, как Авива выросла и повзрослела. «И ты еще не видела своего племянника! Он такой пухленький и постоянно хочет есть! Сейчас, наверное, уже орет. Глянь на мое молоко». От одного упоминания о ребенке на ее форме появлялись мокрые пятна. «Авива, наверное, перепугана. Ведь она не ела несколько дней. Как считаешь, ее покормили? Кто нянчится с малышом?»

Женщины в блоке косились на Гелену. Ждали, пока она хоть что-нибудь скажет.

Наконец кто-то не выдержал:

– Да скажи же ты ей уже!

Ружинка уставилась на лица в сумерках. Бледная кожа. Лишь глаза мерцают во тьме.

Никто из женщин не смел произнести правду.

«Вунш сделал великое дело», – говорит Гелена.

Но реальность Ружинки сильно отличалась от реальности ее младшей сестры. Ее тяжкие всхлипы разрывали на части сердца всех обитательниц блока. Большинство девушек в «Канаде» никогда не были замужем и не имели детей, но они чувствовали весь ужас утраты, постигшей эту мать. Ужас выбора, перед которым встала Гелена. Ирена тоже горевала по своей сестре, но та, по крайней мере, не горевала о своих детях.

Следующие две недели Ружинка, больная, провела в бреду. Она все время молчала. Почти ничего не ела и непрестанно рыдала. Молоко высохло, и груди болели. Гелена делала все, что в ее силах, носила ей кусочки из карманов отправленных на газ евреев. Она прижимала к себе голову сестры и пыталась заставить ее поесть. Она молилась за сестру. Молилась за себя.

Можно ли считать спасение сестры эгоистичным поступком? Не попытайся Гелена ничего предпринять, смогла бы она жить дальше в мире с собой? С дилеммой Гелены ни один человек не должен сталкиваться никогда. Ружинка лежала, не отрывая остекленевших глаз от голых балок на потолке. Видела в темноте лицо дочери. Вдыхала воздух с ее пеплом. Тень Авивы была повсюду.

Глава тридцать пятая

Фото из архивов Яд Вашем.

13 июля 1944 г.

«Дорогая Ленка!

Нашей дочке уже два месяца. У нас все хорошо. Ждем тебя в гости, ведь мы уже давно об этом говорим. У нас уже есть дом во Влашках, мы просто пока еще не знаем, когда [переедем]. Все работают на ферме. Ирма [мать Магдушки] лежит в больнице. Лиза часто ее навещает. Получила ли ты наши посылки? Как твое здоровье? Нам очень хотелось бы знать. Напиши! У нас нет адреса Эллы. Поцелуи… от Лилли».

Эта была последняя полученная Ленкой открытка от сестры. Тем летом возобновились депортации словацких евреев, и теперь не щадили даже семьи с освобождениями. Гартманов предупредил местный полицейский, и они спешно покинули ферму. Ленкина семья – мать и сестра Лилли со своими мальчиком и девочкой – уже переехали в другой город. Им не успели сказать, что Гартманы собираются спрятаться. Бела и Дула с семьями разделились. Дулу с женой и дочерью, младшей сестрой Нюси, схватили. Они не выжили. Оставшихся детей, Бьянку и Андрея, спасли и спрятали в лесу их дядя с теткой. Три с половиной месяца «мы пролежали, как сардины в банке», в подземном убежище вместе с другими членами семьи.

Жена Белы Ирма находилась в больнице, и из всей семьи она, похоже, была единственным человеком, которому ничто не угрожало: эсэсовцы не искали евреев в больницах. Бела с Эвженом (братом Магдушки) убежали в горы. Один деревенский священник, который «знал обо всех, где и кто прячется», наставляя в своих воскресных проповедях прихожан, говорил что их долг – «„помогать нуждающимся “. Слово „евреям “ он не добавлял, но все прекрасно понимали, о ком речь, и вся деревня помогала евреям», – вспоминает Эвжен.

Кузена Аделы, Лу Гросса, которому уже исполнилось шесть лет, однажды подняли среди ночи и спрятали на сенокосе. Когда ты «родился в привилегированной семье», а теперь «вынужден бегать, спасаясь от некоего невидимого врага», – такое трудно уразуметь, особенно маленькому ребенку. Его отец ушел в партизаны драться с нацистами,