Любовницы Пикассо - Джин Макин

class="p1">– Да. Моя семья живет в Иссоре, но летом меня отправляли сюда, к тетушке. Значит, вы дочь Анны. Взрослая… – Она испытующе посмотрела на меня. – Да. Те же черные глаза, такие же волосы…

– Как поживает мадам Лоррен? – Я втайне надеялась поговорить с ней и побольше выяснить о матери.

– Она умерла много лет назад. Ваша мать приезжала на похороны. Вы не помните?

Когда она произнесла эти слова, мое смутное детское воспоминание о солнце и песке упорядочилось и расширилось. Самолет над водой. Долгая поездка по железной дороге. Теплое солнце, колючий песок, шепчущий океан и щекочущий ноздри аромат дикого тимьяна… Я была такой маленькой, что мама могла поднимать меня под мышки и усаживать на колени. Ее руки, обнимающие меня; воздух теплый, как в бане; голубое небо… Мы были здесь, в Антибе.

Это была мадам Лоррен – с ней моя мама прощалась в местной часовне. Мадам Лоррен была холодной и неподвижной женщиной в гробу, которую она оплакивала.

– В каком году это было?

Повариха сосредоточенно нахмурилась.

– Думаю… Да, это было в 1929 году, когда бельгиец Деваль выиграл велогонку «Тур де Франс». Моя тетя хотела поехать в Ним и посмотреть на велосипедистов, проезжавших мимо, но тогда она была слишком больна.

Значит, мне было пять лет. Я была достаточно маленькой, чтобы сидеть у матери на коленях; слишком маленькой, чтобы остались ясные воспоминания – только впечатления.

Она взяла меня с собой. Прилетела из Нью-Йорка сюда – на похороны. Как она могла позволить себе такие траты? Тогда мой отец Гарри был еще жив. Вероятно, до его смерти в семье хватало денег. Лишь после того, как она овдовела, наш обед превратился в ломтики хлеба с джемом, а электричество иногда отключали… до тех пор, пока дизайнерские работы Марти не получили признания.

– Кажется, я помню, – сказала я. – Тогда я впервые видела маму плачущей.

– Моя тетя и Анна были очень близки.

Значит, Сара поняла или истолковала кое-что неправильно. Повариха могла кричать и бушевать, но она дружила с моей матерью; они тепло относились друг к другу.

– Пожалуйста… Что еще вы помните о моей матери?

– Немногое. Тогда я тоже была ребенком. Мадемуазель Анна была очень симпатичной, но часто пугалась. Кажется, в Барселоне она была студенткой и попала в неприятную историю. Иногда она говорила о юноше по имени Антонио и плакала о нем. Показывала мне шрамы там, где полицейские били ее.

Шрамы – во множественном числе. Не только один над глазом. Шрамы, которые она от меня скрывала…

– Что за шрамы? Вы помните?

– Над глазом. Другой – на спине, длинный и узкий. Еще маленький на колене. Помню, когда она впервые пришла в гостиницу мсье Селла, тетя Лоррен уложила ее в постель и заставила проспать два дня. Мне не разрешали играть перед ее дверью, чтобы не беспокоить. Думаю, до того, как прийти сюда, она несколько суток спала под мостами, а потом – сидя в плацкартном вагоне.

Я попыталась представить свою мать, эту чопорную и замкнутую женщину, свернувшуюся клубком на холодной шершавой мостовой ради отдыха, пока наверху проезжали грузовики и автомобили.

– Думаю, она оставалась здесь только летом, – сказала я. – Вы знаете, почему она покинула Антиб?

Ветер немного улегся, и его вздыхающие, иногда ревущие звуки, с которыми все мы жили в последние дни, стихли настолько, что можно было говорить нормальным голосом.

– Случились вещи, о которых взрослые не рассказывают детям, – сказала она. – Вы понимаете, что это? Думаю, мужчина. Но главное – ваша мать была несчастной. Она никогда не планировала быть горничной и помогать поварихе. Я помню, как однажды она пыталась учить меня латыни – произносить слова «Галлия разделена на три части»[56]. Она сказала мне, что Галлия – это Франция. Но вчера она была здесь, а завтра – уже нет. Это случилось в конце лета, и мсье Селла был очень недоволен, пытаясь найти замену. Она покинула нас в самом начале сезона.

Повариха взглянула на часы.

– Скоро на завтрак начнут приходить первые клиенты. Мне нужно вернуться к работе. – Она встала. – Я так рада снова встретиться с вами! Вас зовут Алана, правильно? Да, я помню: маленькая Алана. Когда мы увиделись впервые, вы не доставали мне до пояса. Оставайтесь столько, сколько хотите!

Мы обнялись, и она удалилась на кухню. Вскоре оттуда донеслись крики и грохот кастрюль. Похоже, она унаследовала поварской стиль своей тетушки!

Я сидела, одновременно вспоминая и выдумывая, проливая больше света на темные детали истории моей матери. Когда я допила чай, служанки как раз закончили подготовку столов к ланчу и ушли – думаю, на перекур перед новой предобеденной работой. Мистраль утих, как будто знал, что нужно ненадолго притвориться легким бризом.

Оставшись на веранде одна, я встала и вынула банку из сумочки. Я пустила прах моей матери по ветру – плыть к холмам внизу, к дикому тимьяну и далеким лавандовым полям Прованса.

Анна. Марти. Женщина со шрамами и секретами. Моя любимая мама, частица которой теперь вернулась туда, где началась ее история.

«Отправляйся домой, – услышала я. – Дело сделано».

23

Алана

Я осталась в Антибе еще на неделю. Мадам Роза предоставила мне такую возможность, снизив плату за жилье и стол.

– Когда приедете снова, я возьму побольше, – пообещала она.

Я провела это время за работой над интервью с Пикассо и начала писать новую статью о его керамике в Вилларусе. Я была довольна. Возможно, Жаклин оказала мне услугу, переключив внимание. Например, я могла больше не беспокоиться, что раскрою какие-либо секреты Сары. Ее роман с Пабло Пикассо останется тайной.

Избавление от материнского праха ничуть не уменьшило мое ощущение близости к ней, и я была благодарна за это. И чувствовала, что она была бы довольна новой статьей. «Настоящее и будущее, а не вчерашнее» – звучали в голове ее слова. Я отправила телеграмму Дэвиду Риду: невзирая на расходы, сообщила ему, что пишу о керамике Пикассо, и спросила, интересует ли его эта тема. Он ответил двумя словами: «Да. Продолжай». И я продолжала.

Тем не менее мне хотелось еще разок попасть в студию, снова посмотреть на кувшины с лицами-масками, на блюда, расписанные оливковыми ветвями… Заговорить с Пикассо и сказать ему: «Я знаю, что у тебя был роман с моей матерью. И, возможно, ты мой отец».

И я все-таки вернулась в студию. Жаклин стояла у двери и курила. Она раздавила окурок каблуком, увидев меня, и не позволила войти: