Любовницы Пикассо - Джин Макин

* * *

«Завтра, – сказала я себе, когда возвращалась к мадам Розе. – Завтра я скажу ему, что Анна была беременна, когда уехала из Антиба. Что он может быть моим отцом».

Был ранний вечер, когда жара в Южной Франции ощущается как плотное одеяло. Я шла по пыльной дороге среди низких холмов, в горле першило от пыли. Я устала и физически, и эмоционально. Но внутренне я ликовала. Я добилась первого интервью с Пикассо! Оно прошло не вполне так, как я надеялась, но он говорил долго и свободно; завтра мы побеседуем о его неоклассических картинах и том лете в Антибе. О женщинах того лета. И о том, что моя мать, как я считала, была уверена, во время отъезда оттуда.

Завтра я буду интервьюировать другого Пикассо – любовника моей матери. Как он отреагирует? Он помнил ее и все еще чувствовал определенную боль из-за того, что она покинула его, не сказав ни слова.

Почему она так поступила? «Скорее всего, я так и не получу ответа на этот вопрос», – подумала я. Возможно, ей не нравилось то, что она была очередной из его многочисленных любовниц. Возможно, она понимала, что их роман был слишком непрочным, что он никогда не допустит ее и ребенка в более личные и хорошо защищенные уголки своей жизни. Возможно, поскольку она не могла вернуться к своей семье в Барселону, а ее первый возлюбленный – Антонио – находился в тюрьме, Анна решила уехать как можно дальше от опасной Испании и добраться до самого Нью-Йорка, как делали многие в первые годы фашизма.

Там, под ярким солнцем Прованса, я еще раз попыталась проникнуть в тайны Анны-Мартины и снова оказалась ни с чем. Эти пустота и незнание были частью моего горя от утраты матери. Чтобы оплакать человека и постепенно отойти от траура, нужно знать, кого ты оплакиваешь. Но моя мать по-прежнему была двумя разными людьми. Я нуждалась в едином целом. Воодушевление от встречи и интервью с Пикассо растворилось в новой волне горя. Я опустилась на придорожный камень и заплакала по матери – той, которую знала, и той, которой не знала.

Слезы немного улучшили мое настроение, сделали меня сильнее. Завтра. Завтра я познакомлю его с той частью истории, которую он не знает. О ее дочери. О его дочери.

Но когда я подошла к студии на следующий день, полная надежды и решимости, она оказалась запертой. Я смотрела на тяжелую железную задвижку с висячим замком – сначала изумленно, потом с растущим и тяжким пониманием.

Жаклин… Она не хотела видеть меня. Не хотела моих разговоров с ее возлюбленным, отвлекавших Пикассо воспоминаниями о времени, которое было до нее. Она просто была влюблена, и ее любовь была страстной и собственнической.

Я стучала и колотила ногой в дверь. Я трясла замок и швыряла камешки в окна. Ничего! И когда я была вынуждена примириться с тем, что внутри никого нет, то попробовала притвориться, что это случайность. Он просто забыл! Я надеялась, что он еще придет, и стала ждать. Я ждала два часа, и каждая минута казалась вечностью. «Ты должен быть здесь, – внушала я ему. – Я еще о многом хочу рассказать».

Через несколько часов женщина из мебельной мастерской на другой стороне улицы вышла наружу и принесла мне стакан воды, как уже делала раньше. В ее глазах была жалость.

– Сегодня я его не видела. Если бы он собирался прийти, то уже был бы здесь, – сказала она. – Думаю, вам нужно попробовать завтра.

Я допила воду и протянула ей стакан. Мне хотелось подождать еще, но я понимала: она права. Он не придет.

– Жаклин очень ревнива, – сказала женщина. – Наверное, вы показались ей слишком хорошенькой. Теперь, когда Франсуаза ушла, она хочет заполучить его для себя.

Я встала и медленно вернулась в город, надеясь встретиться с ним по дороге. Этого не случилось.

Когда я вернулась на городскую площадь, то девушка, которая вчера приносила Пикассо корзину с едой, сидела за столиком летнего кафе с кофе и сигаретой. Был ранний вечер – тихое время между ланчем и ужином, когда на черных железных стульях городских кафе полно пожилых мужчин, клюющих носами над газетами и рюмками пастиса. Девушка взглянула на меня с мимолетным интересом, когда я поздоровалась с ней.

– Мсье Пикассо? – уточнила она, когда я спросила, приносила ли она еду сегодня утром. – Нет. Его женщина оставила записку и велела не приносить ему ланч, потому что их здесь не будет. Они отправились в Ним на корриду – бой быков. Последний в этом сезоне.

Вчера он не упомянул, что собирается на корриду, хотя мы проговорили больше двух часов. Это было сиюминутное решение. Кто его принял? Жаклин смотрела на меня внимательно и враждебно, без тени дружелюбия. Вероятно, она увидела в моем лице больше, чем он, – некоторое сходство в форме глаз и линии носа, включившее все ее тревожные звоночки. И вот теперь Жаклин и Пикассо уехали.

– С вами все в порядке, мадемуазель? – осведомилась девушка. – Вам что-нибудь принести? Вы голодны? Нет? Ну как хотите… – Она вернулась к своему кофе и опять закурила.

– Ничего не вышло, – констатировала мадам Роза, встретив меня у двери пансиона. Ее попугай тихо клекотал и чистил перышки, переступая с ноги на ногу на насесте. – Я вижу это по вашему лицу. Держитесь! Есть еще завтра.

– Да, – согласилась я. – Завтра.

* * *

Я ходила в Валларис еще два дня подряд. Но Пикассо так и не вернулся из Нима – или оттуда, куда еще он мог уехать.

– Возможно, они отправились по делам в Париж, – сказала девушка из кафе. – Или в Арль, чтобы повидаться с другим старым художником – Матиссом. Они частенько его посещают. Еще кофе, мадемуазель?

На городской площади дул холодный ветер – пресловутый мистраль Южной Франции, который приходит из долины Роны. Погода изменилась. Солнце светило ярче обычного, и небо было голубее, поскольку мистраль унес с собой все облака и туманы. Мадам Роза сказала мне об этом вчера. К тому моменту наши вечерние посиделки на веранде после ужина, когда она курила, а я рассказывала о Нью-Йорке и своей матери, стали ежедневным ритуалом. Я рассказала ей все… кроме того, что у моей матери был роман с Пабло Пикассо, которого я считала своим отцом.

Я начинала понимать, почему мама была такой скрытной. Она хотела защитить меня от переживаний, которые возникают, когда оказываешься перед запертыми дверьми, от