Любовницы Пикассо - Джин Макин

однажды сказала она. Но где и когда? Дети являются центром собственной вселенной; как и большинство из них, я не сомневалась в очевидном – в том, что родители любят меня. До меня у них была отдельная жизнь, о которой я почти ничего не знала. Он вырос в месте под названием Висконсин, но мы никогда туда не ездили. У меня не было бабушки и дедушки с отцовской стороны. «Они на небесах», – сказал он. Никаких тетушек, дядюшек или двоюродных братьев. У нас был свой мир: Гарри, Марти и Алана.

– Я не знаю, где познакомились мои родители. Мать так и не сказала мне. Она не любила говорить о прошлом. Отец умер, когда мне было восемь. Моя мать больше не выходила замуж.

Я знала, что Гарри Олсен обожал ее. В доме на ее день рождения всегда были цветы. Утром по воскресеньям мой отец прикладывал палец к губам и шептал мне: «Давай мы будем вести себя тише и дадим твоей маме выспаться».

Я положила в рот кусочек помидора и позволила кисло-сладкому вкусу ненадолго отвлечь меня от радостных и болезненных воспоминаний, связанных с нашим разговором.

– Значит, ваш дом в Нью-Йорке… – Пикассо тоже отправил в рот вилку салата. – Я никогда не бывал там; даже во время войны, когда Париж находился под оккупацией. Когда многие художники отправились туда ради безопасности. Я не приезжал даже на большие выставки моих работ. Думаю, этот Гувер и его ФБР сильно осложнили бы мой визит, так? Им не нравятся мои политические взгляды. Как и генералиссимусу. Я не вернусь в Испанию, пока Франко находится у власти. Думаю, у них есть на меня досье, как и на моего друга Чарли Чаплина.

– У них много досье на разных людей, – согласилась я. Может быть, даже на меня, но я не призналась в этом.

– Что случилось с ней потом? – спросил Пикассо. – С Анной и ее мужем-американцем.

«Она родила меня», – подумала я, но не сказала этого. Это было очевидно, хотя пока что он не знал про мой возраст.

Я сняла шарф, повязанный на шее, и протянула ему. Это был шарф Марти с желто-зеленым лиственным узором.

– Она стала дизайнером в индустрии моды, – сказала я. – Это одна из ее работ.

Он ощупал шарф и осмотрел его.

– Пожалуй, немного грубовато, – заключил он. – Она приложила слишком много усилий для того, чтобы рисунок казался наивным. И узор слишком плотный. Но цвета и листья хороши.

– Ее работы приобрели широкую известность, – сказала я, уязвленная критикой. – Люди собирают их как произведения искусства.

Мои глаза приспособились к тусклому освещению: отфильтрованный солнечный свет проникал в помещение желтыми полосами через пыльные окна. Теперь я могла осмотреть интерьер студии: полотна, прислоненные к стенам, пьедесталы глиняных скульптур, длинный деревянный стол с образцами керамики Мадура, ожидавшими, когда маэстро закончит формовку все еще пластичной глины и украсит поверхности и обода изображениями коз, кентавров, оливковых ветвей и стилизованными масками женских лиц.

«Ущипни себя! – подумала я. – Ты находишься в студии Пикассо». Марти, которая водила меня за руку по нью-йоркским музеям и галереям с его картинами, в конце концов привела меня сюда. Нет, Анна-Мартина привела меня сюда! Как я смогу соединить этих двух женщин?

– Анна была счастлива до того, как овдовела? – спросил Пикассо. Он снова изучал мое лицо и чертил указательным пальцем набросок среди хлебных крошек на столе. – Она пыталась быть счастливой? У нее все складывалось хорошо? Знаете, я был сердит на нее… Она уехала, не сказав ни слова. Мы были… друзьями.

Друзьями. Он помедлил, прежде чем произнести это слово. Все тщательно взвесил.

«Вы были больше чем друзьями», – подумала я. Но об этом можно поговорить потом. Сейчас я не была готова.

– Некоторые вещи шли хорошо, другие – нет. После смерти моего отца ей было трудно растить ребенка одной.

– Да. Я знаю, что она была одна, без семьи. Возможно, у нее были родственники, но она не могла поехать к ним. Я не помню… – Он налил еще воды в свой стакан и жадно выпил. – Члены семьи – это хорошо, но иногда они могут сбить женщину с толку. Родственники Франсуазы… – Он остановился на середине фразы. – Они убеждали ее расстаться со мной. Ее подруги тоже подстрекали ее к уходу.

– Расскажите, что вам известно о семье Анны, – попросила я. Мне не хотелось слушать о Франсуазе Жило; мне хотелось узнать побольше о моей матери. – Расскажите все, о чем она вам рассказала.

Он указал на блокнот, лежавший рядом с моей тарелкой.

– Я думал, что вы пришли для обсуждения моего искусства. – Теперь в его голосе звучали нотки досады.

– Да, – ответила я. – Но и для того, чтобы поговорить о моей матери. Она называла вас величайшим художником нашего века.

– Вот как? – с некоторой опаской спросил он. Но в его глазах читалась гордость и удовлетворение.

– Что вам известно об Анне? – снова спросила я. – Думаю, вы помните больше, чем рассказываете.

Пикассо глотнул воды и отодвинул тарелку с недоеденным ланчем.

– Когда мы познакомились в Антибе, она была очень молода. Студентка. Училась в Ла-Лонхе – школе изящных искусств Барселоны. Я тоже когда-то учился там, пока не понял, что знаю уже больше, чем мои учителя. Она была знакома с моими работами задолго до нашей встречи, изучала мои кубистские полотна, цирковые картины и арлекинаду. Но когда я разрешил ей немного поработать в моей студии в Антибе, ее работа оказалась слишком незрелой. Она еще не нашла свой стиль. А может быть, была слишком испугана и запирала важные вещи внутри себя.

Это было похоже на мою мать: множество запертых дверей с секретами внутри.

Снаружи донесся шум, и Пикассо направился к двери, хмурясь. Последовал быстрый обмен неразборчивыми для меня французскими фразами. Голос мужчины, явно извинявшийся, стук тележки, наполненной тарелками и кувшинами, готовыми для финальной обработки в руках мастера…

– Мне нужна Жаклин, чтобы оставить опись, – объяснил Пикассо, жестами выразив свое нетерпение.

Франсуаза Жило, которая ушла лишь несколько недель назад, уже была забыта. Пикассо как будто использовал, а потом менял женщин, как другие люди меняют автомобили в вечном поиске новейших моделей. Я испытала ошеломительную нежность к моей матери, когда осознала это. Что бы ни произошло между ними, я надеюсь, что она не любила его так сильно, чтобы переживать душевную драму. Я надеялась, что эта восемнадцатилетняя девушка была бессердечной, несмотря на свою уязвимость и одиночество.

Пикассо велел помощнику разместить заготовки на почти пустом столе и взял одну, чтобы показать мне.