Легион обреченных - Рахим Эсенов

— А этот за что наказан? — Таганов кивнул на привязанного туркестанца, подумал: не доверяют немцы азиатам, стали пополнять дивизию фольксдойчами.

— За пререкание с офицером.

— Это непозволительно. — Ашир строго насупил брови и взглянул на часы. — Он уже третий час стоит. — Спросил солдата: — Вы обедали?

Тот чуть заметно качнул головой. В его глазах, казалось, блуждала скрытая усмешка. Таганов похвалил про себя: молодец, с достоинством держится.

— Отведите его на обед, ефрейтор! — распорядился он.

— Никак нет. Он наказан другим командиром, и по немецким уставам...

— По уставам положено, — Таганов повысил голос, — когда приказывает старший, не рассуждать! Никто не имеет права лишать солдата обеда, положенного ему самим фюрером! Покормите его, потом пришлете ко мне в штаб. Исполняйте!

Нейман стукнул каблуками, изобразив на манекеновом лице почтительность.

В кабинет заместителя начальника отдела пропаганды туркестанец зашел не бочком, как иные, а уверенно, доложил: рядовой Юлдаш Турдыев. Плотный, широкоплечий, чуть моложе Таганова. Разговор начал на русском, хотя в этой дивизии русская речь всячески ограничивалась.

Юлдаш оказался самаркандским узбеком. Закончил в Ташкенте физико-математический факультет Среднеазиатского университета, работал до войны в научно-исследовательском институте. Женат, двое детей. Когда заговорил о родном Узбекистане, глаза его подернулись грустью.

— Когда мы домой вернемся? — спросил он. — Или вам...

— Даже зайцу родной холм дороже всего на свете. — Таганов ушел от прямого ответа. — Так за что вас наказали?

— За чепуху, — махнул рукой Турдыев. — Наш командир взвода, поясняя, что такое траектория, понес несусветную чушь. Я сказал, что это не так, и хотел объяснить. Он закричал: молчать! Я возражаю, дескать, не могу молчать, когда вы безбожно искажаете точную науку. А он — молчать, и все! «Прекратите сами молоть чепуху, тогда и я замолчу!» — ответил ему. Вот и наказали.

— Вы же знаете, что ваш унтерштурмфюрер малограмотный человек.

— У него и четырех классов нет. До войны работал буфетчиком.

— Зато он ваш командир, повелитель сорока пяти человеческих душ.

— Так мы и доверили свои души этому невежде и холую! — Юлдаш испытующе взглянул на Ашира, тот одобрительно кивнул головой. — Мы же не жертвенные бараны, чтобы скопом идти на заклание.

— Вокруг вас немало людей, которые думают, как и вы, о Родине, о доме... Будьте с ними поближе. Тогда и вас друзья заметят, а возвращение домой надо приближать самому, своими руками...

— Скажите как? — Глаза Турдыева сверкнули решимостью.

— Тут готовых рецептов нет... Не вступайте в бессмысленные споры, различайте хороших и плохих людей, держитесь друг за друга, опасайтесь провокаторов. А там посмотрим.

Таганов и Кулов вели ежедневные занятия в дивизии. Служба обязывала их пропагандировать идеи мусульманства, основы исламской религии, национал-социалистическое движение в Германии. Из Берлина в помощь пропагандистам присылались специальные брошюры «О зверствах ОГПУ». В секретных циркулярах, призывавших играть на низменных инстинктах, на частнособственнических чувствах слушателей, предписывалось больше рассказывать об отмене колхозов, о разрешении частного землепользования после победы Германии, об особых льготах и привилегиях, которые ждут участников войны с Советами.

Ашир всякий раз, когда заходил в ротную комнату, принимал рапорт командира роты, собравшего туркестанцев на «урок расовой теории», окидывал их внимательным взглядом, а сам думал: «Не все же вы продались врагам. Многие из вас — дети батраков, дайхан, рабочих, родились и выросли после Великого Октября, учились в советской школе, были октябрятами, пионерами, носили у сердца комсомольские билеты... Что худого, кроме добра, сделала вам Советская власть? Ведь это она сделала вас равноправными членами общества, где нет деления на высших и низших, арийцев и неарийцев. По глазам вижу; противна вам человеконенавистническая политика гитлеризма. Оказаться в плену печально, конечно. Среди вас немало таких, что угодили сюда не по доброй воле. Есть, кто и смалодушничал, потерял веру в победу и, чтобы выжить, согласился пойти в дивизию... Но Родина вам по-прежнему дорога».

И он начал урок высокопарными словами — с истории национал-социализма, умело увязывая ее с сурами Корана. Такая «увязка», естественно, порождала белиберду, вызывая невольные улыбки даже у тех, кто видел в фашистах своих «освободителей». Советский разведчик напыщенно утверждал, что Адольф Гитлер вовсе не немец и не какой-то там гяур, а истинный правоверный, посланник самого аллаха, принявший до поры до времени облик рейхсканцлера, фюрера... Таганов помнил и о наставлениях Геббельса, что ложь нужно раздувать так, чтобы она казалась правдоподобной. Но Ашир поступал по-своему: с сарказмом повторял выдумки фашистов о зверствах ОГПУ, а приводил их в таких фантастических размерах, что это вызывало у «остмусульманцев» сомнение. Рассказывая о благах, обещанных фашистами туркестанцам после освобождения их Родины от большевиков, между прочим упоминал, что гитлеровцы в оккупированных районах ввели всевозможные налоги — подоходный, подушный, военный, на строения, за «лишние» окна и двери, «лишнюю мебель», за скот, собак и кошек...

— Таких поборов теперь ни в одном государстве нет, — недоумевали слушатели и невольно вспоминали прежнюю жизнь в Советском Союзе.

— Как же вы хотели, господа хорошие? — деланно вопрошал Таганов. — Вам фюрер сулит после войны дать в бесплатное пользование землю, воду, предоставить льготы и прочие привилегии. Откуда средства взять? Германия невелика, немцы и себя едва могут прокормить... Вот и обкладывают налогами белорусов, украинцев, поляков, русских. Кто-то же должен жертвовать...

— Выходит, мы на чужом горбу в рай въедем? — обычно спрашивал кто-либо. — Не о двух ли концах палка?

— Смотря для кого, — пожимал плечами Таганов. — Поживем — увидим.

— Что тебе шарфюрер может ответить? — подавал реплику другой голос. — Он же не пророк...

— Вы тут о налогах говорили, — поднялся как-то с места Мередов, и в его голосе послышалась ирония, — без них рейху, пожалуй, не обойтись. Война идет, и о нашем будущем немцы очень пекутся... Я из берлинского лагеря. — Голос Аташа стал глуше, мрачнее. — Нас там гоняли на завод «Юнкере», где самолеты выпускают. В его цехах видел советских детей, худые такие, ветром качает... А трудиться их заставляют наравне со взрослыми. Наш лагерный начальник, оказывается, сам доставлял детей из России, с Украины... У немцев, говорят, есть целые детские деревни из советских школьников, которых бросают на разные работы. Я думаю, — с сарказмом заключил Аташ, — что доходы от их труда тоже пойдут на благо рейха и... туркестанцев. Немцы народ рачительный. Это наш брат копейку считать гнушается. И нам следует поклониться своим благодетелям и обожаемому Адольфу за отеческую заботу о нашем завтрашнем дне.

Рассказ Мередова никого из слушателей не оставил равнодушным, а многие наверняка подумали: «Окажись гитлеровцы на моей родной земле, они так же обошлись бы и с моими детьми... Вот и выходит, что мы мечтаем на чужом несчастье построить свое счастье...»

В другой раз Таганов начинал занятия с чтения и перевода «Майн кампф», потом цитировал откровенные высказывания фашистских главарей, которые и без комментариев говорили сами за себя, обнажая звериную сущность нацизма, уготовившего физическое уничтожение «всех захваченных в плен комиссаров, а также евреев и азиатов».

Не кто иной, как сам Гитлер цинично заявлял: «Вы спрашиваете меня, не хочу ли я истребить целые нации. Да, примерно так. Природа жестока, поэтому и мы должны быть жестокими. Если я могу бросить цвет германской нации в ад войны, не испытывая никакой жалости перед пролитием драгоценной германской крови, тем более я имею право устранить миллионы представителей низшей расы, которые размножаются, как черви».

Гитлеровской верхушке подпевали предатели, подобные Вели Каюму: «Немцы — высшая раса, и мы, азиаты, обязаны им подчиняться, если мы хотим видеть свободное, независимое Туркестанское государство под зеленым знаменем пророка...»

Людям не надо было втолковывать бредовый смысл этих страшных слов. Они сами все больше осознавали, что кроется за всем этим. По вечерам многие туркестанцы заглядывали на огонек к Таганову и Кулову поговорить о наболевшем... Вокруг разведчика уже сложился круг верных людей — туркмен, узбеков, таджиков, казахов, киргизов, каракалпаков, — которые жадно внимали этому рослому туркмену с умными, задумчивыми глазами...

Вот и в этот вечер, несмотря на колючий февральский ветер, сыпавший ледяной крупой, собрались сюда люди из многих казарм, чтобы послушать Таганова — и о том, что происходит в Берлине, у Розенберга и в ТНК, и где наступает Красная Армия, и как скоро она освободит всю страну и придет сюда, в Польшу... Ведь уже шел 1944 год.