Эдера 2 - Операй

В то время кривая карьеры Джузеппе Росси достигла своей наинизшей отметки (это — тема отдельного и очень продолжительного разговора), и он, не думая, с радостью согласился.

Однако, как это ни странно, но Джузеппе не очень беспокоился о своем будущем. Он верил в свою судьбу. «Всегда есть начало и конец,— философски говорил он в подобных случаях,— а то, что находится между ними...» И Росси небрежно махал рукой, словно давая понять, что его это не интересует.

Джузеппе действительно верил в свою судьбу. Он предпочитал плыть по течению, и никогда — не против, тщательно следуя его поворотам, преодолевая неожиданные препятствия и на короткое время сходясь с людьми, которые могли быть ему полезны...

Дель Веспиньяни целиком устраивал Джузеппе — ведь на «Ливидонии» он обрел необременительную службу, стол и дом, которого у Росси, по большому счету, никогда не было, а заодно получил необыкновенно влиятельного заступника, который часто, очень часто вытаскивал его изо всякого рода сомнительных историй; а Джузеппе Росси имел прямо-таки природный талант попадать в такие истории.

Кроме того, Отторино назначил Джузеппе неплохое жалование — не хуже, чем у профессора в Миланском университете, а поручения, которые выполнял за это жалование (не считая того, что Росси удавалось прикарманить), были разовыми, непостоянными...

Видимо, и Джузеппе устраивал графа — по крайней мере, двумя качествами — необычайной изворотливостью и умением молчать — достоинства, которые во все времена ценились весьма высоко.

То, что задумал Росси, было беспроигрышно — во всяком случае, он был уверен, что сможет задержать Андреа в Палермо не только дней на десять, как и хотел граф, но и на куда более долгий срок, и притом — не просто задержать, но и дискредитировать...

А это было бы просто здорово — Росси понимал, что граф втайне желал этого, желал, чтобы Андреа предстал прежде всего в его, Отторино глазах в самом что ни на есть невыгодном свете...

Желал — но ввиду своей крайней щепетильности не хотел признаться в этом даже самому себе, наверное — даже мысленно...

В тот день, ставший потом для Эдеры памятным, настроение ее то резко поднималось, то также резко падало — это зависало от того, как часто она смотрела на часы.

«Отторино говорил, что пошлет самолет за Андреа после обеда, — думала она, — стало быть, это где-то после трех часов... Почему не раньше?..»

Она обернулась и посмотрела на огромные напольные часы старинной работы, с амурчиками и огромной Психеей, венчавшей мраморный корпус — был час дня.

Значит, часа через два, а может быть — через два с половиной,— подумала она,— если за это время ничего не случится...»

А что, собственно говоря, могло за это время случиться?

Синьор дель Веспиньяни передумает и отправит свою «Сесну» на Сицилию немного позже?

Вряд ли.

Не такой он человек.

Может быть, у Андреа найдется еще какая-нибудь работа там, на Сицилии?

Тоже непохоже — ведь в таком случае Отторино бы сказал ей об этом.

Может быть, после того, что случилось сегодня, на морском берегу, Отторино забудет о своем обещании?

— Да-а-а... — невесело протянула Эдера, — лучше бы я этого не видела...

Конечно, очень нехорошо, что она, Эдера, стала невольной свидетельницей его слез — как правило, мужчины, не прощают такого себе, а раз она, Эдера, стала свидетельницей его слабости, то может быть...

Может быть, он не простит этого и ей?

Нет, нет, лучше об этом не думать.

И не надо накручивать себя, не надо строить догадок и предположений — тем более, что они, как правило, совершенно беспочвенны.

Внезапно Эдеру охватила какая-то вялость — по крайней мере внешняя. Руки обвисли плетьми, мускулы обмякли, и она, точно ватная кукла, опустилась в кресло — у нее не было даже сил пошевелиться...

Но в то же самое время, несмотря на кажущуюся слабость и вялость, несмотря на какую-то внутреннюю опустошенность, она была очень напряжена...

Дело в том, что очень часто за внешней вялостью ее каждодневного существования в этом палаццо в отсутствии Андреа, несмотря на мысли, так часто обуревавшие Эдеру, в ней таилась постоянная напряженность всех ее элементов. Напряженность, которую можно было бы выразить одним только выражением — ожидание лучшего. 

Лучшего?

Конечно же.

Так чего же?

Эдера вздохнула.

«Сейчас мне хочется поскорее увидеть Андреа, прижать его к себе, как маленького ребенка, поцеловать в лоб... И чтобы мы всегда были вместе, чтобы он больше никуда не уезжал... Лучшее — это то, чего теперь нет, — решила она, — лучшее — это только мечты... Счастливая семья, дети — что может быть лучше? Разве какое-нибудь счастье может сравниться с этим?»

Она вспомнила свой недавний разговор с графом дель Веспиньяни на морском берегу, вспомнила его слезы и тут же помрачнела.

При всех своих неоднозначных чувствах по отношению к дель Веспиньяни, при всем своем сочувствии к этому по-своему милому и одинокому человеку теперь, когда до желанной встречи с Андреа, по ее подсчетам, осталось всего только несколько часов, ей не хотелось думать об Отторино, не хотелось вспоминать эту недавнюю сцену, ставшую неприятной, наверное, для обоих.

Да, после отъезда Андреа Эдера все время была напряжена, и жизнь ее была подобна какой-то нити, безжизненно провисшей в воздухе.

Но если бы хоть кто-нибудь смог вырезать ничтожный кусочек из этой будто бы вялой и провисшей нити, то открыл бы в ней чудовищную энергию скрученности, судорожное движение молекул.

И это напряжение было ничем иным, как ожиданием того, чего, по сути, сознательно или подсознательно жаждет каждая женщина — полного семейного счастья, гармонии с самой собой.

Однако, если это определение — внутреннее напряжение — и подходило к Эдере, все же удивительная напряженность ее существования заключалась теперь вовсе не в нервозности, с которой она иногда реагировала на те или иные случайности жизни, в чем бы в каких мелочах эти случайности не проявлялись: запылились ли ее лакированные туфельки, кольцо ли сильно