День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всех членов семейства Эшли было не так-то легко унизить или обидеть. Внимание у них легко переключалось с собственных эмоций на попытку понять, откуда берется злоба и враждебность в преследователях. В начале карьеры Лили очень часто встречали в европейских оперных театрах свистом и шиканьем, но она терпеливо дожидалась, пока не станет ясно, как настроено большинство, а после спектакля пыталась уяснить для себя причины неприятия. Подвергалась гонениям и Констанс: гостиницы часто отказывали ей в размещении, бывало также, что ее не пускали на порог, но на это она говорила: «После того как с удовольствием изобразят шок, люди начинают думать. Самые верные мои соратники сначала были моими злейшими врагами. Почему так?»
Одной из причин терпеливости, которую сейчас проявлял Роджер, было стремление найти ответ на мучивший его вопрос, почему каждый из них поступает так, как поступает: мелочно или благосклонно, агрессивно или кротко. Всегда существует опасность, что чья-то точка зрения на истину – это всего лишь крошечное окошко в избушке. Перед лицом таких серьезных проблем любое высказанное тебе презрение всего лишь второстепенный эпизод.
Июнь 1904 года
– Тебе ведь известно, почему твой отец вел себя как радостный идиот, да? Ты же знаешь, почему суд превратился в фарс, или нет? Потому что Коултаун и все проживающие в нем отупели от испарений, которые выходят из-под земли. Ты хоть знаешь, что шахтеры в Коултауне получают меньше всех в стране?..
– Нет.
– …Что даже шахтеры в Кентукки и в Западной Виргинии благодарят своих богов, что они не работают в Коултауне?
– Нет.
– Так твой отец знал.
– Не думаю.
– Не ври мне! Где он был – спал? Факты говорят сами за себя. Мало кто из шахтеров имеет меньше пяти детей. Малосемейные шахтеры могут переехать, чтобы найти работу получше. Так они и делают. Человек с семью детьми привязан к одному месту, в особенности если по уши в долгах перед лавкой, принадлежащей горнорудной компании. Да будет тебе известно, анархистка Эмма Гольдман заявила в прессе, что ваши шахты – худшие в стране. Никакое долговое рабство в мире не сравнится по силе с мертвой хваткой, какой вцепилась в шахтеров компания твоего отца.
– Мой отец не имел никакого отношения к политике…
– Заткни пасть! Никто ни к чему не имеет никакого отношения! Каждый год из Коултауна, Дохинеса и Блэк-Уэлли-Хиллз выкачивают восемнадцать миллионов долларов прибыли. Куда она уходит? В Питтсбург и Нью-Йорк. На покупку яхт. На бриллианты для актрис. На покупку лож до конца жизни в оперных театрах, скамей в церквях. А что с Коултауном? Джо начал задыхаться от кашля. «Извини, Джо, мы в тебе больше не нуждаемся. Ты при смерти». А в Дохинесе – шестьдесят три человека погибли от взрыва рудничного газа. Пятьдесят одна вдова! Почти три сотни маленьких сирот! «Извините, ребята, это просто несчастный случай. Извините! На все Божья воля. В следующий раз повезет больше». Ты обратил внимание, как мало людей выказало сочувствие твоему отцу? Я обошел весь Коултаун, пытаясь отыскать хоть кого-то, кто выразил бы свое отношение к процессу. «К процессу? Над кем?» Где несправедливость – там страх, где страх – там трусость, но цепь начинается в другой точке: где деньги – там несправедливость.
– В Коултауне не было богачей, и мой отец уже точно не был богатым.
– Прищеми язык и не спорь! Он сидел на поводке у богатых. Ты выходец из среднего класса. Не так, что ли? Другими словами, из класса, который ползает перед ними на карачках. Ты просто не знаешь, что означает «богатый» и «бедный». В вашей семье было шестеро, и у каждого по две пары обуви, так?
– Да.
– Каждый день к столу подавали мясо, я прав? Причем дважды в день. Так что не вешай мне лапшу на уши! Твои рассуждения о бедности не более чем фантазии – это как если бы слепой китаец описывал Ниагарский водопад. Запомни! Только тот способен рассуждать о бедности, кто сам это пережил.
– Мой отец добился, чтобы компания построила клуб для шахтеров.
– Ну конечно, добился. Вот что я тебе скажу: филантропия – это шлагбаум на пути к социальной справедливости, как ядовитые потоки с небес: травят и тех, кто дает, и тех, кто получает.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ты ведь ходил в цирк на прошлой неделе, верно? Сходи еще раз и попроси охрану пустить тебя в клетку ко льву во время кормления. Как только зверь схватит шмат конины, попробуй отобрать у него мясо. Ты сможешь это сделать, не сомневайся, но сначала тебе придется его убить! Таково отношение богатого к собственности. Уясни себе сразу: ни один богач добровольно не отдаст ни пенни. Никогда такого не было и никогда не будет. Отрывая от себя какие-то крохи, богач знает, что вернет все с прибылью. Пауки выпускают из своих кишок немного шелковой паутины, чтобы поймать дюжину мух: ведь надо же кормить себя любимых; богатые ничем не жертвуют, только копят в себе материал для паутины, копят и копят. И ничто не может их остановить. Их дома уже трещат от накопленного, банки раздуваются, и ведь все это берется не из их кишок, а из внутренностей других людей. На ту мелочовку, которая падает со столов богачей, строятся церкви и библиотеки, разве не так? Церкви! Вот где находятся хранилища приторного сиропа! На свете нет брака вернее, чем между банкиром и епископом. Бедные должны быть довольны той участью, которую им определил Господь. Это ведь по Божьей воле они всю жизнь должны гнуться над швейной машинкой или маяться в шахте. Трент, заруби себе на носу: бедняк обязан воровать! Над городом Чикаго висит ядовитое облако: каждый может его увидеть – и раздувается от неправедного распределения собственности, отравляет детей с колыбели, оскверняет дома. От него так темно в залах суда, что истину не видно уже за два фута. В этом мире самое святое – частная собственность. Ее святость не идет ни в какое сравнение с совестью или даже репутацией женщины. И при всей важности никто – никто! – и никогда не попытался определить, в чем заключается ее ценность. Собственность может быть незаработанной, незаслуженной, добытой вымогательством, злоупотреблениями,
