День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вопросы, вопросы… Ему, как и его отцу за тысячи миль отсюда, не хватало запаса слов и способов выражения, чтобы привести в порядок свои мысли. Как найти что-то общее в непрерывных изменениях своего существования: катастрофа в Коултауне; мать, невозмутимо шагающая рядом с ним по дороге в суд; загадочное освобождение отца; толпы народа на Ла-Саль-стрит в полдень; смерти, свидетелем которых он становился каждый день; ответственность Господа за страдания детей, лошадей, собак и кошек; Юджин Дебс в тюрьме всего лишь в миле от него; ощущение счастья, возникавшее, когда он смотрел на волны и звезды; отношение к женщинам его сослуживцев санитаров; его решимость найти дело всей жизни? А мир труда… Там несправедливость была на каждом шагу: хозяева обманывали рабочих, рабочие обманывали хозяев и друг друга. Да он и сам жульничал.
Один раз Роджер остановился у загородки, которую устроил для себя Старина Клем.
– Книги, которые ты читаешь, изучают студенты в колледжах?
– Да, кое-какие.
– А ты учился в колледже?
– Да, учился.
– Что это обучение тебе дало?
– Способность видеть связи вещей и явлений.
Роджер отшатнулся как от удара.
– А можно выучиться самостоятельно?
– Наверное, один человек из миллиона сможет.
– Означает ли это, что образование получают из книг?
– Человек, который пытается что-то понять, не прочитав этих книг, будет как пернатый кенгуру, как Пит Богардус. Старик, ты отнимаешь у меня время.
– Спасибо, Клем.
У него не было никакого желания учиться в колледже – по крайней мере, еще какое-то время – или читать те книги. В любой свободный час он выходил на улицы Чикаго и слушал обрывки человеческих историй. Люди порой жестоки друг к другу, даже если проявляют доброту к своим близким, но важна не доброта, важна справедливость. Доброта это просто нечленораздельное оправдание несправедливости. Весь мир живет неправильно – ему это было очевидно. При устройстве мира что-то изначально пошло не так, и он разберется, что именно.
Несколько серьезных книг, которые он все-таки пролистал, показались ему многословными, нудными, отвлеченными, как речи политиков и проповеди. Он не нуждался в посторонней помощи – это тоже была фамильная черта всех Эшли. Позже мы увидим, как его отец «сочинил» свой брак и отцовские обязанности. Роджер хотел сочинить объяснение человеческому бытию, а также некие правила, в соответствии с которыми люди смогли бы разумно жить бок о бок, – стать первым философом, первым архитектором нового общества. Независимость мышления (большинство людей с пеной у рта доказывают, что обладают таким свойством) проявляет себя постоянно. Роджер уже приблизился к своей величайшей цели. Голова у него пухла от мыслей, и ему пришлось начать записывать их. Пока работал в гостинице, он насобирал много выброшенной бумаги и потом долгими ночами записывал на обложках старых гроссбухов, обратной стороне счетов, рекламных объявлений и календарей все, о чем думал! У него никогда не было друзей-ровесников за исключением Порки, но тот говорил еще меньше, чем он. Ему никогда не приходилось, в отличие от других молодых людей, ниспровергать и вновь созидать Бога, общество и мораль в спорах, а теперь он выстраивал объяснения природы вещей; выводил законы этики из космического порядка; писал конституцию идеального государства.
Его лихорадочная тяга к писательству закончилась так же резко, как началась. В один прекрасный день целую охапку исписанных клочков бумаги он отнес к мусоросжигательной печи. Роджер зашел в тупик, но не из-за разочарования и упадка духа, а в результате внутреннего озарения: ему вдруг стало понятно, что он ничего не знает и что плохо готов к учебе, но учиться все равно возможно. Он созрел для серьезного чтения. Мы еще увидим, какими окольными путями он пришел к нему.
После трех месяцев жизни в больнице Роджер вернулся гостиницу «Карр-Бингхем», на этот раз дневным клерком. Во-первых, ему нужно было заработать побольше денег, а во-вторых, у него сложилось вполне определенное мнение о медицине. Она представлялась ему непрерывной очередью – от начала и до скончания времен – пациентов, стоявших под дверями больницы. Ни одна койка не пустовала дольше трех часов. На его взгляд, медицина занималась тем, что ставила подпорки и крепи, накладывала очередные заплаты на корпус латаного-перелатаного, но уже не поддающегося восстановлению судна. Он был провинциальным пареньком, который даже не представлял, что у медицины на этот счет имелось собственное мнение.
Вернувшись на работу в гостиницу, Роджер близко сошелся с группкой газетных репортеров, которые занимали несколько комнатенок в одном с ним коридоре на последнем этаже. Уже давно этот коридор совсем не походил на гостиничный. Большинство дверей было выбито в припадках ярости или во время дружеских потасовок, и их сняли вообще. Дирекция благоразумно заменила стулья скамейками или упаковочными ящиками, и одиноких мужчин это вполне устраивало.
Тут в воздухе висел запах джина, лимонной кожуры, бражки, кубеба и медикаментов. Жившие здесь мужчины редко ели, спали и мылись, а еще реже молчали. Платили им мало, амбиций у них было не много, но все они не сомневались, что отдали себя лучшей профессии на свете и считали остальных простофилями. Они утверждали, что чиновники коррумпированы, что филантропия – это фарс, что духовенство лицемерно, что большой бизнес ведет рейдерские захваты, в особенности железнодорожных компаний и скотобаз, но больше всего им было известно о том, что не разрешалось печатать. Знание, как храбрость и добродетель, делают человека одиноким, поэтому им оставалось общаться лишь друг с другом. Не имея возможности напечатать все, что им было известно, приходилось искать другие способы самовыражения – живое общение в первую очередь. Разговор становился их ярко освещенной сценой, их полем битвы. Вот тут им выпадали триумфы и сокрушительные поражения. День за днем, ночь за ночью они состязались за пальму первенства в острословии, в словесной акробатике самого высокого пошиба и, прикрываясь дружелюбием, препарировали друг друга. Они перерывали словари в поисках слов и образов, точных и ядовитых; они богохульствовали и не чурались похабщины. Как репортеры они были бесталанны, потому что их амбиции лежали в другой сфере – в разговорном жанре, а Роджер умел слушать. Они были остроумны, обладали большим объемом самой различной информации, но главное – у них имелась собственная точка зрения:
