День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Письмо доктора Джиллиса с рекомендациями очень пригодилось. Теперь Роджер целыми днями стоя за узким прилавком, продавал предметы мужского туалета, но уволился через три недели, чтобы отоспаться. Ему предложили прибавку, но он все равно ушел. Потом он сортировал чеки в банке, работал курьером в юридической конторе, был мальчиком на побегушках в офисе (хотя эту работу называли предназначенной для индейцев). Но где бы ни служил – всюду он старался сделать себя незаменимым, даже специально создавал для этого поводы, и везде изучал, наблюдал, взвешивал и отбрасывал ненужное. С особым пристрастием наблюдал Роджер за начальниками: за их руками и глазами, за их отношениями с подчиненными, – как они здороваются, приходя в офис, и прощаются, уходя. Роджер никогда не был в театре, но участвовал в спектаклях воскресной школы, изображая царя Ирода и Агасфера, и поэтому понимал, что самое важное в актерский игре – не быть естественным. Судя по всему, чем значительнее становился бизнесмен, тем больше «актерствовал». Утром такие начальники не здоровались со своими сотрудниками, а изображали, как это происходит. Даже их улыбки, нахмуренные брови и покашливание были рассчитаны на то, чтобы создать впечатление, что они важные люди, очень занятые и нетерпеливые, но не вызывало сомнений, что они все время чего-то боятся – возможно, безыскусного слова и естественного жеста. Кроме того, Роджер начал понимать, что офисный образ жизни вызывает и другие деформации, своеобразное восстание тела против долгого ежедневного сидения во вращающемся кресле, о чем свидетельствовали обрюзгшие щеки, отвисший живот, резкая утомляемость в конце дня, одышка, таблетки от изжоги, плевательница под рукой. Хотя он редко вспоминал об отце, тот был для него образцом мужчины: вот уж его никто не смог бы обвинить в игре на публику. Предстают ли все эти коммерсанты, банкиры и адвокаты, спрашивал себя Роджер, в каком-то другом образе перед своими женами и детьми дома? Изображают ли они точно так же мужей и отцов? Скорее всего. Он часто видел таких в Коултауне: отец Джоэла Миллера, например, и отец Джорджа Лансинга – великий и недавно почивший Брекенридж Лансинг. Джон Эшли начинал день с того, что, напевая, брился перед зеркалом, потом поднимал в доме веселую бурю: «Ванная свободна, собачата! Кто опоздает к завтраку, тот бизон». Роджер был уверен, что те, кто «актерствует», не поют по утрам. Джон Эшли уходил на работу с удовольствием и, поднявшись на гору, делил свое время между конторой, мастерскими, складами, лазаретом и забоем. Роджер решил, что никогда не станет делать карьеру там, где потребуется сидеть на стуле весь день как привязанному, и в дополнение до него вдруг каким-то образом дошло, что бо́льшая часть всех этих попыток «актерствовать» предназначалась для того, чтобы представить бизнес занятием более тяжелым, чем было на самом деле.
Разнообразие опыта не заменяет образования, хотя кто-то частенько утверждает обратное, да еще и хвастается при этом. Общение со страдающими людьми не увеличивает способность их понимать: в дело должна вступить удача.
Роджер был потрясен количеством населения Чикаго и буквально подавлен его разнообразием. По дороге на работу он мог остановиться, чтобы просто поглазеть на толчею на Ла-Саль-стрит. (Несколько первых дней ему казалось, что ему встречаются одни и те же люди, которые ходят взад-вперед). У всех этих мужчин и женщин имелась душа, свой характер, каждый считал себя личностью, как и он себя. К семидесяти все, кого сейчас он видел перед собой, умрут (да и он тоже) за исключением пары-тройки старых придурков, и тут же объявятся новые толпы куда-то спешащих, беспокойных, («Прочь с дороги! Я тебя не знаю, у меня своя жизнь!»), переговаривающихся на ходу:
«Мистер Джош говорил, что Пекин в восемь раз больше Чикаго. Толпы людей навевают мысли о смерти; смерть навевает мысль о толпах людей. Никто не спросил меня, хотел ли я родиться, чтобы угодить в силки жизни. Вот где толпы народа, так это на кладбище: «Тебе понравилось путешествие, сынок?», «Это был веселый визит, мэм?». Чикаго похож на большую часовую лавку – все молоточки стучат. На улицах люди надевают на себя маски, чтобы никто из посторонних не узнал, что у них на душе. Толпа самый строгий судья, не то что родственники или друзья. Толпа – это Бог, а Ла-Саль-стрит – ад, где тебя беспрерывно судят, так что суицид – логичный выход».
«В пруду на старой каменоломне кишмя кишит зубастый карп. Мистер Марден говорил, что эта рыба съедает собственную икру, когда ее становится чересчур много. Война – это когда нечего есть!»
Толпы народа заставляют тебя думать о деньгах, хотя у каждого есть в кармане деньги: монетами или бумажками, эквивалент определенного количества или качества произведенной работы. Самая большая ложь под солнцем! Мистер Джош рассказывал мне о забастовке на заводе Пульмана девять лет назад…
Толпа заставляет задуматься, как мужчины и женщины привлекают друг друга. На улице глаза у мужчины разбегаются, каждую минуту выискивают новую миленькую мордашку, а женщины, словно надевают шоры, смотрят прямо перед собой и делают вид, что никого не видят. Одно и то же! Тяга полов друг к другу – что морковка перед ослиной мордой: поддерживает в нем интерес и, как говорил Шекспир в «Макбете»,
