Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Э, брат Зарипбай, только безумный вмешивается в семейные дела. У вас размолвка, а мне разводить. Потом — знаю уж, как это бывает — муж с женой помирятся, мулла виноват.

— Мое решение твердое! Давно задумал, — настаивал Зарипбай. — Да если после всего я сжалюсь над этой дохлой клячей, не называй меня сыном моего отца!

Мулла задумался, и снова в его пальцах сухо защелкали четки.

— Что ж, — согласился он вскоре, — все в этом мире по милости аллаха. Коль такова уж его воля, повтори трижды «талак» и — да будьте вы оба счастливы! Каждый отдельно.

— Не трижды — триста раз готов повторить! — вскочил с места Зарипбай.

Джумагуль знала, что означает это слово, трижды повторенное вслух. В припадке гнева отец, бывало, бросал уже его в испуганное лицо матери. Как-то он произнес его два раза кряду. Но это еще ничего не значило: по шариату лишь трижды произнесенное слово «талак» освобождает мужчину от брачных уз, а женщину делает вдовой при живом муже.

Глазами, полными слез, Джумагуль наблюдала, как мулла вытащил из-за пазухи толстую затрепанную книгу в кожаном переплете, раскрыв, несколько раз ткнул в нее заскорузлым пальцем, затем протянул Зарипбаю:

— Вот, держи. Повтори трижды — талак.

После того как Зарипбай очень спокойно, даже торжественно произнес заклинание, мулла взял у него книгу, присел к Санем, в беспамятстве разметавшейся на кошме, и трижды, подымая и опуская ее руку, заставил коснуться священной книги.

— Теперь все, — сказал он удовлетворенно, будто совершил хорошее, доброе дело, и обеими ладонями омыл лицо. — Аминь!

Все это происходило в середине дня. Не успело еще солнце склониться к закату, как один из работников бая остановил перед юртой арбу, запряженную быком.

Да, Зарипбай все предусмотрел до мелочей. Не обращая внимания на слезы и крики Джумагуль, два дюжих парня подняли Санем и перенесли на арбу. Потом, подхватив за бока, погрузили туда же девочку. Все это они делали молча, с каменными, неподвижными лицами.

— Куда вы нас везете? — робко спросила Джумагуль, когда арба тронулась, но ей никто не ответил.

Чем дальше двигалась арба к восточной окраине аула, там страшнее становилось Джумагуль. Она знала: там, на восточной окраине, — кладбище. Значит, мама умерла? Значит, сейчас ее будут хоронить? Мама!..

Арба остановилась у шалаша, за которым уже открывалась голая, выжженная степь. Все так же безмолвно работники сняли и отнесли в шалаш Санем, легонько столкнули на землю девочку и, не попрощавшись, повернули быка обратно.

«Так, значит, отец на самом деле выгнал нас из дому? По-настоящему? Но разве так бывает? — силилась и не могла разобраться в случившемся Джумагуль. Детский ум не вмещал всего происшедшего, не мог найти ему объяснений. — Наверное, все это мне приснилось. Сейчас я открою глаза... Кто во сне плачет — наяву смеется...»

И Джумагуль кулаками протирала распухшие глаза, широко открывала их и снова видела перед собой чужой, холодный шалаш, незнакомые, отпугивающие предметы — котел, кумган, чашку... У круглого очага глина еще не высохла — видно, только сегодня сложили.

К вечеру стало прохладно. Опасаясь, что мать замерзнет, Джумагуль разожгла очаг, поставила на огонь кумган. Длинные причудливые тени заколыхались на стенах шалаша, обступили девочку плотным кольцом. И вдруг померещилось ей, что тени за спиной кричат, хохочут, играют на каких-то неведомых визгливых инструментах. Метнулась Джумагуль в угол, прижалась к матери, настороженно прислушалась. Нет, ей не показалось: издалека доносился неясный, нарастающий гул. Превозмогая страх, девочка выглянула на улицу.

Под облачным, в многоцветных разводах, закатным небом, должно быть, над самым центром аула, висела густая пыльная туча. Гулкую дробь отбивала дойра. Нестройный хор мужских голосов, как волны прибоя, то нарастал, приближаясь, то растворялся в предвечерней мгле.

«Наверное, той в ауле, — подумала Джумагуль. — Какой же сегодня праздник?» Но ничего не вспомнив, не найдя объяснений, вернулась в шалаш, присела перед очагом, уперлась подбородком в острые коленки. Так, неподвижная, окаменевшая, просидела она долго. И снова во всех подробностях, возвращаясь, проходили перед ее затуманенным взором кошмарные события сегодняшнего дня, проходили, перемешиваясь со стонами и всхлипыванием матери. Время от времени Джумагуль подходила, осторожно поправляла запрокинутую голову, укрывала окоченевшие руки Санем.

Уже в предутренний час, когда утихли вдалеке веселые голоса и топот и смолкла, утомившись, звонкая дойра, когда, укутавшись рыхлой золой, померкли в очаге огненные змеи, Джумагуль задремала. Разбудил ее невесть откуда появившийся мулла. Он был в приподнятом настроении и весь сиял от сытости и довольства.

— Ну, дочка, как твоя мать? — спросил он бодро.

— Не знаю, дедушка. Посмотрите.

Мулла склонился над матерью, взял за руку, пощупал лоб.

— Сердце бьется. Аллах поможет, все будет в порядке. Выздоровеет твоя мать... — Он поглядел на поникшую Джумагуль и что-то щемяще-нежное шевельнулось в его душе. — О-хо-хо, — вздохнул он удрученно, — вырастешь — поймешь. Так уж устроен этот мир, девочка: праздник одних печалью других уравновешивается. Иначе быть не может, потому что иначе мир наклонился бы набок и перевернулся, как арба, у которой сломалось колесо. Поняла?

Джумагуль кивнула, хотя из всей глубокомысленной речи муллы поняла лишь одно: праздник.

— А какой сегодня праздник, дедушка?

— Тебе это знать ни к чему, — замялся мулла.

— Скажите.

Мулла раздумчиво поглядел на Джумагуль, махнул рукой и произнес подчеркнуто безразличным голосом:

— Свадьба, девочка. Отец твой женился.

— Женился? — всем телом подалась вперед Джумагуль. — Это... это неправда?.. Такого не бывает! Вы лжете!

— Нельзя так со старшими, дочь моя, — наставительно произнес мулла. — Теперь новая хозяйка в вашем доме будет, молодая, чуть постарше тебя.

Лицо Джумагуль стало серым. Опасаясь, как бы мать не услышала этого разговора, она встревоженно бросилась в угол. Но опасения ее были напрасны: Санем лежала без сознания, и на лице ее, бледном, обескровленном, трудно было угадать признаки жизни.

Мулла вернулся к изголовью больной, стал что-то нашептывать, выписывать руками в воздухе загадочные вензеля. Затем из одеяла, которым она была укрыта, вырвал кусок ваты, смочил его водой из кумгана и обтер губы Санем. Женщина облизала губы, на мгновенье открыла глаза и снова впала