Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Тише! Зачем кричишь? — взял ее за руку Нияз. — Криком делу не поможешь. Ты не бойся, я не оставлю тебя сиротой. Будешь жить у меня в доме. Будешь как дочь родная.

Девочка прижалась к его руке, беззвучно разрыдалась.

— И проклятому баю, отцу твоему, эх, как я ему отомщу!.. Ты хочешь, чтобы я отомстил? За надругательство над матерью, за тебя, за все!

— Да, да, дядя! — сжала маленькие кулачки Джумагуль. — Отомстите ему!

— Положись на меня. Нияз не дурак. Я уже все хорошо продумал... Вот послушай. Мать твоя все равно не выживет. Зачем же тянуть ее муки? Давай положим ей на лицо подушку и тогда...

Джумагуль отстранилась, непонимающе, в испуге уставилась на дядю. Нияз стал горячо и торопливо ее убеждать:

— Мы обвиним Зарипбая, что он до смерти забил твою мать. А за это, понимаешь, получим с него большой выкуп. Скот, пшеница, разная шара-бара. Ты меня понимаешь, дочка? Это будет настоящая, кровная месть!

— Убить маму? — Джумагуль смотрела на дядю широко раскрытыми глазами.

— Она все равно умрет. Мы только облегчим ее муки. Посмотри сама, как ей больно, какие страдания она принимает.

— Уйди! Уйди! — не своим голосом закричала девочка и обеими руками оттолкнула Нияза.

— Я уйду, но запомни — другого способа отомстить Зарипбаю нет, — удержал ее Нияз.

— Зверь! Зверь проклятый! — вырвалась Джумагуль из его цепких рук и убежала в шалаш.

Некоторое время спустя осторожно протиснулась в шалаш сутулая фигура Нияза. Усевшись у очага, он горестно вздыхал, вытирал рукавом халата сухие глаза. Однажды он попытался было приблизиться к Санем, но Джумагуль, поднявшись, преградила ему дорогу. У нее была такая воинственная поза, так выразительно она глядела на него, что Ниязу ничего не оставалось, как вернуться на прежнее место.

— Дурочка, я ведь с добром.

— Не подходите — закричу!

Видя, что толком с ней не договориться, а может быть, и опасаясь шума, — чего не натворит эта глупая девчонка! — Нияз безнадежно махнул рукой и скрылся, даже не попрощавшись.

Три месяца металась Санем между жизнью и смертью. Временами ей становилось лучше, она поднимала голову — и это были для Джумагуль самые радостные дни. Но затем Санем снова впадала в беспамятство, бредила и стонала, и тогда вместе с ней страдала Джумагуль.

Кто знает, чем кончились бы эти страдания для них обеих, если бы не теплота людских сердец, не трогательная забота односельчан. Каждый день на протяжении трех месяцев у постели Санем появлялись соседки — не одна, так другая. Они молча ставили перед ней еду, согревали чай и стирали одежду, наставляли Джумагуль, как ухаживать за больной, давали девочке сотни мудрых советов, часто прямо противоположных.

Несколько раз, как месяц ясный, появлялся Нияз. Он был необычайно ласков и добр и так сердечно беседовал с сестрой, что Джумагуль начинало казаться, будто тот давнишний разговор — только сон, кошмарное видение ночи. Однажды, после очередного посещения Нияза, Джумагуль не выдержала и с детской непосредственностью обо всем поведала матери. Санем выслушала ее внимательно, нежно погладила по голове, сказала успокоительно:

— Ты не так его поняла, доченька. Просто дядя очень хотел отомстить Зарипбаю...

Осень в этом году наступила рано, с дождями и ночными заморозками. Многие посевы, так и не дозрев, остались на полях. Нехватка и голод вошли в юрты вместе с октябрьскими холодами.

Проснувшись серым мглистым рассветом, Джумагуль потянулась к кошме, на которой лежала мать. Но матери не было ни на кошме, ни у очага. Джумагуль вскочила, стремглав бросилась на улицу и увидела мать. Санем возвращалась с реки, волоча за собой охапку длинных камышовых стеблей.

В этот день Санем и Джумагуль трудились до заката. К вечеру их шалаш был снаружи в два ряда обложен камышом и готов к встрече с лютыми морозами. Теперь оставалось сделать хоть какие-нибудь запасы продуктов. Но с продуктами было плохо.

С тех пор как Санем поднялась и начала выходить на улицу, соседки перестали приносить еду. Да и чего было требовать от бедняков, когда сами они едва сводили концы с концами. Голод надвигался на аул черной тучей. Вместе с колючей стужей он проникал сквозь щели в шалаши и юрты, холодил сердца, вымораживал тощие крестьянские животы.

Первое время Санем надеялась еще, что, соблюдая обычай, Зарипбай будет изредка навещать свою дочь и оказывать ей хоть самую скромную помощь. Но чем больше проходило голодных, томительных дней, тем меньше надежд у нее оставалось. И все же Санем не пошла к Зарипбаю выпрашивать подачку. Она хорошо знала, с какими унижениями и оскорблениями это связано, и даже сосущая, гложущая боль не могла заставить ее переступить ненавистный порог. Длинными ночами, лежа без сна, Санем отчетливо представляла себе, как стоит она перед Зарипбаем, как, смерив ее презрительным взглядом, он цедит сквозь редкие зубы:

— Какая это еще помощь тебе понадобилась? Я тебе ничего не должен. Ничего... Спрашивай со своих родителей — я им уплатил за тебя сполна. Переплатил даже, хе-хе-хе!..

Нет, к Зарипбаю она не пойдет. Она все вытерпит, все перенесет. А Джумагуль? Что с нею будет? День ото дня девочка выглядит все хуже, исхудала так, что только кожа да кости. Ох, непросто, недешево дается это, пройти сквозь жизнь, не унизившись, не растратив достоинства!..

Ночи напролет, не смыкая глаз, лихорадочно перебирала Санем все возможности спасения от голодной смерти. Эх, была бы она мужчиной! «Где ты, хивинская дорога?» — воскликнула бы тогда и, потуже затянув поясной платок, пошла бы искать работу. Жили ведь тем ее предки — и дед и отец... Только Нияз, старший брат Санем, не пошел по этой трудной, но честной дороге. Он избрал для себя другой путь: продал сестру богатому баю, выменял Санем на звонкую монету и блеющий скот. Что ж, Нияз совершил неплохую сделку — обзавелся хозяйством, женился. Теперь, конечно, Санем ему не нужна... А может быть, она неправа, ошибается? Может быть, в глубине души еще теплятся у него родственные чувства?..

После долгих колебаний, когда, казалось, иного выхода уже не остается, Санем, дождавшись Нияза, поведала ему о своих заботах.

— Да, сестричка, —