Пан (пер. Химона) - Кнут Гамсун

Я наблюдаю за ними; онѣ сидятъ, дрожатъ и смотрятъ на меня; это — шелкопряды, древоточицы и моль. Нѣкоторые изъ нихъ похожи на летающіе анютины глазки.

Я выхожу изъ хижины и прислушиваюсь. Ничего, ни малѣйшаго шума. Все стоитъ. Воздухъ свѣтился отъ летающихъ насѣкомыхъ, отъ миріадъ чиркающихъ крылышекъ… Тамъ, на опушкѣ лѣса растетъ папоротникъ и борецъ, цвѣтетъ верескъ; я люблю его маленькіе цвѣточки. Хвала тебѣ, Господи, за каждый видѣнный мной цвѣтокъ! Они были маленькими розами на моемъ пути, и я плачу отъ любви къ нимъ. Гдѣ-то вблизи растетъ дикая гвоздика, и я ее не вижу, но я чувствую ея запахъ. Но теперь, въ ночные часы, въ лѣсу развернулись большіе бѣлые цвѣты; ихъ рыльца открыты; они дышатъ; мохнатыя бабочки опускаются на ихъ листья, и все растеніе содрогается. Я хожу отъ одного цвѣтка къ другому; они опьянены; это опьяненные цвѣты, и я вижу, какъ они опьяняются.

Легкіе шаги, чье-то дыханіе, радостный привѣтъ.

Я откликаюсь, бросаюсь на дорогу, обнимаю колѣни, ея скромное платье.

— Добрый вечеръ, Эдварда, — говорю я еще разъ, обезсилѣвъ отъ счастія.

— Какъ ты меня любишь! — шепчетъ она.

— Какъ я долженъ быть благодаренъ тебѣ! — отвѣчаю я. — Ты моя; весь день мое сердце спокойно и думаетъ о тебѣ. Ты прекраснѣйшая дѣвушка на землѣ, и я цѣловалъ тебя. Часто при мысли, что я цѣловалъ тебя, я начинаю краснѣть отъ радости.

— Почему ты меня такъ сильно любишь именно сегодня вечеромъ? — спрашиваетъ она.

На это иного есть причинъ; стоило мнѣ только о ней подумать, и я уже любилъ ее. Этотъ взглядъ изъ-подъ высоко изогнутыхъ бровей и эта смуглая милая кожа!

— А развѣ я не долженъ тебя любить? — говорю я. — Вотъ я здѣсь брожу одинъ и благодарю каждое деревцо, что ты молода и здорова. Однажды на одномъ балу была одна молодая дама; она сидѣла всѣ танцы, и никто не приглашалъ ее. Я ее не зналъ, но лицо ея произвело на меня впечатлѣніе, и я поклонился. — Ну? — Нѣтъ, она покачала головой. — Фрёкэнъ не танцуетъ? — сказалъ я. — Можете вы это понять, — отвѣчала она, — мой отецъ былъ такой стройный, моя матъ была безупречной красоты, и отецъ сразу побѣдилъ мою мать. А я — хромая.

Эдварда посмотрѣла на меня.

— Сядемъ, — сказала она. Мы сѣли на верескъ.

— Знаешь что моя подруга про тебя говоритъ? — начала она. — Она говоритъ, что у тебя взглядъ звѣря, и когда ты на нее смотришь, она совсѣмъ теряетъ разсудокъ. Она говоритъ, что это такое ощущеніе, какъ-будто ты прикасаешься къ ней.

Во мнѣ промелькнула какая-то особенная радость, когда я это услыхалъ, не за себя, а за Эдварду; и я подумалъ: «Мнѣ только до одной дѣло, а что говоритъ эта про мой взглядъ?» Я спросилъ:- Кто была эта подруга?

— Этого я тебѣ не скажу, — отвѣчала она, — но это одна изъ бывшихъ съ нами на рыбосолильнѣ.

— Да, да, — говорю я.

Мы заговорили о другихъ вещахъ.

— Мой отецъ на-дняхъ уѣзжаетъ въ Россію, — сказала она, — и тогда я устрою праздникъ. Ты былъ когда-нибудь на Кухольменѣ? Мы возьмемъ съ собой двѣ корзины съ виномъ; съ нами поѣдутъ опять дамы съ церковнаго двора; отецъ далъ уже мнѣ вино. Не правда ли, ты больше не будешь смотрѣть такъ на мою подругу? Нѣтъ, будешь? Ну, тогда я не приглашу ее.

И, не говоря ни слова, она бросилась мнѣ на грудь и смотрѣла на меня, пристально смотрѣла мнѣ въ лицо, и слышно было, какъ она дышала.

Ея взглядъ былъ совсѣмъ черный.

XIV

Радость опьяняетъ. Я разряжаю свое ружье, и неизмѣнное эхо отвѣчаетъ отъ одной горы къ другой, несется надъ моремъ и раздается въ ушахъ заспавшагося рулевого. Чему я радуюсь? Мысли пришедшей мнѣ въ голову, воспоминанію, лѣсному звуку, человѣку. Я думаю о ней; я закрываю глаза, стою неподвижно на дорогѣ и думаю о ней; я считаю минуты.

Меня мучитъ жажда, и я пью изъ ручья; теперь я отсчитываю сто шаговъ впередъ и сто шаговъ назадъ. «Теперь уже поздно, думаю я. — Не случилось ли чего-нибудь? Прошелъ мѣсяцъ, а вѣдь мѣсяцъ ужъ не такъ много времени». За это время ничего не случилось. Но ночи бываютъ иногда такими длинными, и мнѣ тогда приходитъ мысль окунуть свою шляпу въ ручей и снова высушитъ ее, чтобы скоротать время ожиданія.

Я считалъ время по ночамъ.

Иногда наступала ночь, и Эдварды не было; разъ она не приходила двѣ ночи подъ рядъ. Двѣ ночи. Ничего не случилось, но мнѣ казалось, что мое счастіе достигло уже своей высшей точки.

А развѣ этого не было?

— Эдварда, ты слышишь, какъ неспокойно сегодня въ лѣсу? Что-то шевелится, не переставая, въ большихъ земляныхъ кучахъ, и большіе листья дрожатъ. Можетъ-бытъ, что-нибудь происходитъ; впрочемъ, я не то хотѣлъ сказать. Тамъ, въ вышинѣ, я слышу, какъ поетъ птица; это просто синица; но она вотъ ужъ двѣ ночи сидитъ все на одномъ и томъ же мѣстѣ и манитъ къ себѣ. Слышишь какой своеобразный, своеобразный звукъ?

— Да, я слышу. Но почему ты меня объ этомъ спрашиваешь?

— О, просто такъ. Она сидитъ тамъ уже двѣ ночи, я только это хотѣлъ сказать… Благодарю, благодарю тебя, что ты пришла сегодня вечеромъ, моя возлюбленная! Я сидѣлъ и ждалъ тебя сегодня или завтра вечеромъ, я такъ радъ, что ты пришла.

— И я тоже не спала. Я постоянно думаю о тебѣ. Я собрала и сохранила осколки стакана, который ты однажды опрокинулъ, помнишь? Отецъ уѣхалъ сегодня ночью. Ты долженъ простить, что я такъ долго не приходила, мнѣ такъ много нужно было уложить, о многомъ напомнить. Я знала, что ты былъ здѣсь, въ лѣсу, и ждалъ меня, и я плакала и укладывала.

«Но вѣдь прошло двѣ ночи, подумалъ я, что же она дѣлала первую ночь? И отчего нѣтъ прежней радости въ ея глазахъ?»

Прошелъ часъ. Синица умолкла. Лѣсъ былъ мертвъ. Нѣтъ, нѣтъ, ничего не случилось, все было попрежнему, она пожала мнѣ руку, пожелала покойной ночи и съ любовью посмотрѣла на меня.

— Завтра? — сказалъ я.

— Нѣтъ, не завтра.

Я не спросилъ, почему.

— Завтра вѣдь будетъ нашъ праздникъ, — сказала она, смѣясь. — Я хотѣла тебя поразитъ, но ты сдѣлалъ такое грустное лицо, что я должна была сказать тебѣ сейчасъ. А то я пригласила бы тебя письмомъ.

У меня стало несказанно легко на душѣ. Она пошла и кивнула мнѣ на прощаніе головой.

— Одна вещь, — сказалъ я, не двигаясь со своего мѣста.

— Сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ ты собрала осколки и сохранила ихъ?

— Да, этому, можетъ-быть, недѣля, двѣ недѣли!.. Да, можетъ-быть, двѣ недѣли тому назадъ. Но почему ты спрашиваешь объ этомъ? Нѣтъ, я скажу тебѣ: правду, я сдѣлала это вчера. — Она сдѣлала это вчера; еще вчера она думала обо мнѣ. Ну, тогда все хорошо!

XV

Обѣ лодки были спущены, и мы сѣли въ нихъ. Мы пѣли и болтали. Кухольменъ лежалъ за островами, и нужно было порядочно времени, чтобы до него доѣхать; въ это время мы разговаривали другъ съ другомъ съ одной лодки на другую.

Докторъ былъ одѣтъ въ свѣтлое, какъ и дамы; я еще никогда не видѣлъ его такимъ довольнымъ; онъ все время принималъ участіе въ разговорѣ, онъ не былъ больше молчаливымъ слушателемъ. На меня онъ произвелъ такое впечатлѣніе, будто онъ выпилъ и навеселѣ. Когда мы пристали къ берегу, онъ овладѣлъ на нѣкоторое время вниманіемъ общества. Онъ привѣтствовалъ насъ. Я подумалъ: «Ишь ты, Эдварда выбрала его хозяиномъ».

Онъ въ высшей степени былъ любезенъ съ дамами. По отношенію къ Эдвардѣ онъ былъ вѣжливъ, дружески, часто отечески предупредителенъ и, какъ уже не разъ бывало, педантически поучителенъ.

Она заговорила о какой-то дамѣ. — Я родилась въ 38 году, — сказала она вдругъ. А онъ переспросилъ:- Вы хотите сказать, въ тысяча восемьсотъ тридцать восьмомъ году? — Когда я что-нибудь говорилъ, онъ слушалъ вѣжливо и внимательно.

Молодая дѣвушка подошла ко мнѣ и поклонилась. Я не узналъ ея.

Я не могъ вспомнить ея и сказалъ нѣсколько удивительныхъ словъ, надъ которыми она разсмѣялась.

Это была одна изъ дочерей пробста; мы были съ ней вмѣстѣ въ рыбосушильнѣ, и я пригласилъ ее къ себѣ въ хижину. Мы поговорили съ ней нѣкоторое время. Проходитъ часъ, два. Мнѣ скучно; я пью вино, которое наливаютъ, присоединяюсь къ компаніи, болтаю со всѣми.

Но тѣмъ не менѣе я дѣлаю нѣсколько ошибокъ, теряю почву подъ ногами и не знаю, какъ мнѣ отвѣтить на любезность въ данную минуту; я говорю какъ-то несвязно, или даже молчу и сержусь на себя. Тамъ, у большого камня, который служитъ намъ столомъ, сидитъ докторъ и жестикулируетъ.

— Душа! что такое, въ сущности, душа? — говоритъ онъ. Дочь пробста обвиняла его въ томъ, что онъ — вольнодумецъ; такъ, значитъ, нельзя думать свободно. Адъ представляютъ себѣ чѣмъ-то въ родѣ дома подъ землей, гдѣ сидитъ діаволъ въ роли столоначальника; нѣтъ, онъ вѣдь его величество. Ему бы хотѣлось поговоритъ объ алтарномъ изображеніи Христа въ филіальной церкви; фигура Христа, нѣсколько іудеевъ и іудеянокъ, превращеніе воды въ вино; хорошо. Но у Христа сіяніе вокругъ головы. Что такое это сіяніе? Желтый обручъ, покоящійся на трехъ волоскахъ.