Пан (пер. Химона) - Кнут Гамсун

— Мой дѣдъ, консулъ Макъ, получилъ эту застежку изъ собственныхъ рукъ короля Карла Іоганна, — говорилъ онъ и показывалъ при этомъ свою брилліантовую застежку, — Его жена умерла. — И онъ показывалъ мнѣ въ сосѣдней комнатѣ масляный портретъ почтенной женщины въ чепцѣ изъ блондъ и съ привѣтливой улыбкой.

Въ той же самой комнатѣ стоялъ книжный шкапъ, въ которомъ были даже французскія книги, и видно было, что они достались по наслѣдству: переплеты были изящные, съ позолотой, и многіе владѣльцы написали въ нихъ свои имена. Среди книгъ были также и научныя сочиненія; господинъ Макъ былъ человѣкомъ мысли.

Для виста пришлось позвать его двухъ приказчиковъ; они играли медленно и неувѣренно, расчитывали точно, но все-таки дѣлали ошибки. Одному изъ нихъ помогала Эдварда.

Я опрокинулъ свой стаканъ и, почувствовавъ себя очень несчастнымъ по этому поводу, я всталъ.

— Ну вотъ, я опрокинулъ свой стаканъ! — сказалъ я.

Эдварда разразилась громкимъ смѣхомъ и отвѣчала на это:

— Да, это мы видимъ.

Всѣ увѣряли меня, смѣясь, что это ничего не значитъ. Мнѣ подали полотенце. чтобы вытереться, мы продолжали игру. Было 11 часовъ.

Мною овладѣло смутное чувство неудовольствія при смѣхѣ Эдварды; я посмотрѣлъ на нее и нашелъ, что у нея некрасивое и ничего не говорящее лицо. Господинъ Макъ прекратилъ, наконецъ, игру подъ тѣмъ предлогомъ, что обоимъ приказчикамъ пора спать. Затѣмъ онъ откинулся къ спинкѣ дивана и началъ говорить о томъ, что онъ хочетъ сдѣлать вывѣску на своемъ магазинѣ, и просилъ у меня совѣта, какую краску ему выбрать для этого. Мнѣ было скучно. Я отвѣчалъ наугадъ, что черную; и господинъ Макъ тотчасъ же сказалъ:- Черную краску; то же самое я думалъ. «Складъ соли и пустыхъ бочекъ», жирнымъ, чернымъ шрифтомъ, это будетъ самое благородное. Эдварда, не пора ли тебѣ итти спать?

Эдварда встала, подала намъ обоимъ руки, пожелала покойной ночи и вышла. Мы остались одни, и говорили о желѣзной дорогѣ, которая была кончена въ прошломъ году, о первой телеграфной линіи.

— Богъ знаетъ, когда у насъ, на сѣверѣ, будетъ свой телеграфъ! — пауза. — Вотъ посмотрите, — сказалъ господинъ Макъ, — мнѣ 46 лѣтъ и у меня посѣдѣли волосы и борода. Да, да, я чувствую, что состарился. Вы видите меня только днемъ и считаете молодымъ; но когда наступаетъ вечеръ и я остаюсь одинъ, тогда я совсѣмъ плохъ. Я сижу вотъ здѣсь въ комнатѣ и раскладываю пасьянсъ, а если сплутуешь немного, то они выходятъ.

— Пасьянсы выходятъ, если плутовать! — спросилъ я. — Да. — Мнѣ казалось, что я могу читать въ его глазахъ.

Онъ всталъ, подошелъ къ окну и посмотрѣлъ въ него; онъ стоялъ нагнувшись, его шея и затылокъ были покрыты волосами. Я тоже всталъ. Онъ повернулся и пошелъ ко мнѣ навстрѣчу въ своихъ длинныхъ, съ острыми носками, сапогахъ; онъ засунулъ свои оба большіе пальца въ карманы жилетки и махалъ руками, какъ крыльями; при этомъ онъ улыбался, потомъ, онъ еще разъ предложилъ мнѣ лодку въ мое распоряженіе и протянулъ мнѣ руку, — Впрочемъ, позвольте, я васъ провожу, — сказалъ онъ и потушилъ лампу.

— Да, мнѣ хочется немного пройтись, еще не поздно.

Мы вышли.

Онъ указалъ мнѣ на дорогу, идущую мимо кузницы, и сказалъ:- Эта дорога — кратчайшая!

— Нѣтъ, — сказалъ я, — кратчайшая дорога идетъ мимо амбаровъ.

Мы обмѣнялись нѣсколькими словами по этому поводу, но не пришли къ соглашенію. Я былъ убѣжденъ въ томъ, что я правъ, и не понималъ его упорства. Въ концѣ-концовъ онъ предложилъ, каждому итти своей дорогой: кто придетъ первый, будетъ ждать у хижины. Мы отправились. Онъ быстро исчезъ въ лѣсу.

Я пошелъ своимъ обыкновеннымъ шагомъ и разсчитывалъ, что приду по крайней мѣрѣ на 5 минутъ раньше его, но когда я подходилъ къ хижинѣ, онъ уже стоялъ тамъ и кричалъ мнѣ:

— Ну, вотъ видите! Нѣтъ, я всегда хожу этой дорогой, это въ самомъ дѣлѣ кратчайшая.

Я посмотрѣлъ на него, очень удивленный. Онъ не былъ разгоряченъ, значитъ онъ не бѣжалъ. Онъ тотчасъ же простился со мной, поблагодарилъ за мое посѣщеніе и пошелъ по той же дорогѣ, по которой онъ пришелъ. Я стоялъ и думалъ: «какъ странно! Я долженъ бы немного понимать въ разстояніяхъ, а я уже нѣсколько разъ проходилъ по этимъ обѣимъ дорогамъ. Милый человѣкъ, ты опять плутуешь!.. Не было ли все это лишь предлогомъ?» Я опять видѣлъ, какъ его спина скрылась въ лѣсу.

Минуту спустя, я пошелъ вслѣдъ за нимъ, осторожно и торопясь, и видѣлъ, какъ онъ все время отиралъ свое лицо, и я зналъ теперь, что онъ бѣжалъ передъ этимъ. Теперь онъ шелъ очень медленно. Я не спускалъ съ него глазъ и видѣлъ, что онъ остановился у дома кузнеца. Я спрятался и видѣлъ, какъ открылась двѣрь, и господинъ Макъ вошелъ въ домъ. Былъ часъ. Я могъ видѣть это по травѣ и по морю.

VIII

Прошло нѣсколько дней. Моей единственной радостью былъ лѣсъ и уединеніе. Боже мой, я никогда еще такъ не старался быть болѣе одинокимъ, какъ въ первый изъ этихъ дней. Весна была въ разгарѣ. Я нашелъ въ полѣ тысячелистникъ и звѣздчатку; прилетѣли зяблики и синицы, я зналъ всѣхъ птицъ. Иногда я вынималъ изъ кармана двадцатишиллинговыя монеты и стучалъ ими, чтобы нарушитъ уединеніе. Я думалъ: «А что, если придутъ сюда Дидерикъ и Изелина».

Ночей больше не было; солнце опускало свой дискъ въ море и снова появлялось красное, обновленное, какъ-будто оно было тамъ внизу и напилось. Какъ страшно бывало мнѣ по ночамъ, этому не повѣрятъ ни одинъ человѣкъ.

Вѣроятно, Панъ сидѣлъ на деревѣ и смотрѣлъ, что я буду дѣлать. И онъ сидѣлъ съ открытымъ животомъ и такъ скрючившись, что, казалось, онъ пилъ изъ своего собственнаго живота, но все это онъ дѣлалъ для того, чтобы украдкой смотрѣть на меня и не спускать съ меня глазъ, и все дерево тряслось отъ его беззвучнаго смѣха, когда онъ видѣлъ, что всѣ мои мысли бѣгутъ. Вездѣ въ лѣсу было движеніе: животныя искали, птицы звали другъ друга, ихъ призывы наполняли воздухъ. Это былъ хорошій годъ для майскихъ жуковъ; ихъ гудѣніе смѣшивалось съ порханіемъ ночныхъ бабочекъ, то здѣсь, то тамъ по всему лѣсу поднимался шопотъ. Было что послушать. Три ночи я не спалъ и все думалъ о Дидерикѣ и Изелинѣ.

Вотъ посмотри, думалъ я, вѣдь они могутъ притти, и Изелина поманитъ Дидерика къ дереву и скажетъ:- Останься здѣсь, Дидерикъ, сторожи Изелину, тотъ охотникъ долженъ завязать мнѣ ремень у обуви. — А охотникъ этотъ — я, и она дастъ мнѣ знакъ глазами, и я пойму его. Она идетъ, и сердце мое все понимаетъ; оно не стучитъ больше, оно бьетъ тревогу. Подъ своимъ покрываломъ она нагая съ головы до ногъ, и я трогаю ее рукой.

— Завяжи мнѣ ремень! — говоритъ она и щеки у нея алѣютъ и тотчасъ же она шепчетъ у самаго моего рта, у самыхъ моихъ губъ:

— О, ты не завяжешь мнѣ ремня, мой милый, нѣтъ, ты не завяжешь… ты не завяжешь…

Но солнце опустило свой дискъ въ море и снова вышло, красное, помолодѣвшее, какъ-будто налилось вина тамъ внизу. И шопотъ наполняетъ воздухъ. Часъ спустя она говоритъ мнѣ у самаго моего рта:

— Теперь я должна тебя оставить. — И она киваетъ мнѣ, уходя, ея лицо еще горитъ, ея лицо такое нѣжное, такое восторженное. И она снова оборачивается ко мнѣ, манитъ меня рукой.

Но Дидерикъ отходитъ отъ дерева и говоритъ:

— Изелина, что ты дѣлала? Я видѣлъ.

Она отвѣчаетъ:

— Дидерикъ, что ты видѣлъ, я ничего не дѣлала.

— Изелина, я видѣлъ, что ты дѣлала, — говоритъ онъ опять. — Я видѣлъ, Изелина.

Тогда раздается по лѣсу ея громкій веселый смѣхъ, и она уходитъ съ нимъ сіяющая и грѣшная, съ головы до ногъ. И куда она идетъ?

Къ слѣдующему другу, охотнику въ лѣсу.

Была полночь. Эзопъ отвязался и охотился одинъ, я слышалъ его лай тамъ въ горахъ, и когда онъ опять былъ со мной, былъ часъ. По дорогѣ шла пастушка, она вязала свой чулокъ, напѣвала пѣсенку и смотрѣла по сторонамъ. Но гдѣ же было ея стадо?

И что она искала въ лѣсу въ полночь? ничего, ничего.

Отъ безпокойства, можетъ-быть, отъ радости, да. Я подумалъ: «Она слышала лай Эзопа и знала, что я въ лѣсу». Когда она подошла, я всталъ и посмотрѣлъ на нее; она была такая молоденькая, нѣжная. Эзопъ тоже всталъ и посмотрѣлъ на нее.

— Откуда ты идешь? — спросилъ я ее. — Съ мельницы, — отвѣчала она. Но что ей было дѣлать такъ поздно у мельницы.

— Какъ это ты не боишься ходить такъ поздно ночью, въ лѣсу, — сказалъ я, — ты, такая нѣжная и молодая?

Она разсмѣялась и отвѣчала:- Я уже не такъ молода, мнѣ девятнадцать лѣтъ. — Но ей не могло быть девятнадцати лѣтъ, я убѣжденъ, что она набавила два года, и ей всего было семнадцать лѣтъ. Но зачѣмъ она себя старила? — Садись, — сказалъ я, — и разскажи, какъ тебя зовутъ. — И она сѣла, краснѣя, рядомъ со мной и сказала, что ее зовутъ Генріетой.

Я спросилъ:- У тебя есть милый, Генріета, и обнималъ ли онъ тебя? — Да, - отвѣчала она и смущенно улыбнулась. — Много разъ? — Она молчитъ. — Много разъ? — повторилъ я. — Два раза, — сказала она тихо.