Пан (пер. Химона) - Кнут Гамсун

— Но чѣмъ же вы питаетесь, когда на всю дичь наложенъ запретъ? — спросила вдругъ Эдварда.

— Рыбой, — отвѣчалъ я, — большей частью рыбой. Всегда найдется, что поѣсть.

— Но вѣдь вы можете приходить къ намъ и обѣдать у насъ, — сказала она. — Въ прошломъ году въ вашей хижинѣ жилъ одинъ англичанинъ; онъ часто приходилъ къ намъ обѣдать.

Эдварда посмотрѣла на меня, а я на нее. Въ эту минуту я почувствовалъ, что что-то шевелится въ моемъ сердцѣ, какъ-будто легкое дружеское привѣтствіе. Это сдѣлала весна и ясный день; съ тѣхъ поръ я такъ думалъ объ этомъ. Кромѣ того, я любовался ея изогнутыми бровями.

Она сказала нѣсколько словъ о моемъ жилищѣ. Я увѣшалъ всѣ стѣны шкурами и птичьими крыльями, такъ что моя хижина внутри имѣла видъ мохнатой медвѣжьей берлоги. Ей понравилось.

— Да, это — берлога! — сказала она.

Мнѣ нечего было предложить моимъ гостямъ. Я подумалъ и рѣшилъ подаритъ какую-нибудь птицу ради шутки; она будетъ имъ подана по-охотничьи; и они должны будутъ ѣсть ее пальцами. Это будетъ маленькимъ времяпрепровожденіемъ.

Я изжарилъ птицу.

Эдварда разсказывала про англичанина. Это былъ старый, страшный человѣкъ, всегда разговаривавшій громко самъ съ собой. Онъ былъ католикъ, и куда бы онъ ни шелъ, гдѣ бы онъ ни находился, при немъ всегда былъ его маленькій молитвенникъ съ кривыми красными буквами,

— Онъ былъ, по всей вѣроятности, ирландецъ? — спросилъ докторъ.

— Вотъ какъ? ирландецъ?

— Да, не правда ли, разъ онъ былъ католикъ?

Эдварда покраснѣла. Она запнулась и стала смотрѣть въ сторону.

— Ну, да, можетъ-быть, онъ былъ и ирландецъ.

Съ этой минуты она потеряла свою веселость. Мнѣ было ее жаль и мнѣ хотѣлось все это загладить; я сказалъ:

— Нѣтъ, разумѣется, вы правы; ирландцы не ѣздятъ въ Норвегію.

Мы уговорились отправиться на лодкахъ въ одинъ изъ ближайшихъ дней посмотрѣть на рыбосушильни…

Проводивъ своихъ гостей часть дороги, я вернулся домой и снова занялся своими рыболовными снастями.

Мой садокъ висѣлъ на двѣряхъ, на гвоздѣ, и многія петли пострадали отъ ржавчины; я отточилъ нѣсколько крючковъ, крѣпко привязалъ ихъ и принялся разсматривать лесы.

Какъ мнѣ сегодня трудно что-нибудь дѣлать. Мысли, совсѣмъ не относящіяся къ дѣлу, проносились у меня въ головѣ; мнѣ показалось, что я сдѣлалъ ошибку, позволивъ Эдвардѣ сидѣть все время на нарахъ вмѣсто того, чтобы предложить ей мѣсто на скамейкѣ. Я вдругъ снова увидѣлъ ея смуглое лицо, ея смуглую шею; она ниже завязала передникъ спереди, чтобы талія казалась длиннѣе, по модѣ; непорочное, дѣвическое выраженіе ея большого пальца какъ-то умилительно, именно умилительно дѣйствовало на меня, а двѣ складки за сгибѣ ея руки были полны привѣтливости. Ротъ у нея былъ большой, съ красными губами. Я всталъ, открылъ дверь и сталъ прислушиваться. Я ничего не слышалъ, да и не къ чему было прислушиваться. Я снова закрылъ дверь; Эзопъ всталъ со своего мѣста и смотрѣлъ на мое безпокойство. Мнѣ пришло въ голову, что я могъ побѣжать за Эдвардой и попросить у нея нѣсколько шелковинокъ, чтобы привести въ порядокъ свой садокъ; это не было бы простымъ предлогомъ, я могъ выложить передъ ней садокъ и показать ей заржавленныя петли. Я былъ уже у двери, когда вспомнилъ, что у меня у самого есть шелкъ въ моей книгѣ съ мухами, и даже гораздо больше, чѣмъ мнѣ нужно. И я тихо и уныло вернулся опять къ себѣ. Вѣдь у меня у самаго былъ шелкъ.

Когда я вошелъ, чье-то постороннее дыханіе повѣяло на меня въ хижинѣ, и я уже не былъ больше одинъ.

VI

Одинъ человѣкъ спросилъ меня, почему я больше не стрѣляю; онъ не слыхалъ больше въ горахъ ни одного выстрѣла, несмотря на то, что онъ стоялъ въ бухтѣ и ловилъ рыбу въ продолженіе двухъ дней. Нѣтъ, я ничего не стрѣлялъ, я сидѣлъ дома, въ своей хижинѣ до тѣхъ поръ, пока у меня не осталось больше никакой ѣды.

На третій день я пошелъ на охоту. Лѣсъ былъ зеленъ, пахло землей и деревьями. Зеленый порей выглядывалъ изъ замерзшаго мха. Я былъ полонъ мыслей и часто присаживался. Въ теченіе трехъ дней я никого не видѣлъ, кромѣ одного человѣка, того рыбака, котораго я встрѣтилъ вчера; я подумалъ: можетъ, я встрѣчу кого-нибудь сегодня вечеромъ, когда буду возвращаться домой, тамъ, на опушкѣ лѣса, гдѣ встрѣтилъ послѣдній разъ Эдварду и доктора. Можетъ случиться, что они опять тамъ гуляютъ, можетъ-быть, а можетъ-быть, и нѣтъ. Но почему я думаю именно объ этихъ двухъ? Я подстрѣлилъ пару куропатокъ и тотчасъ же зажарилъ одну; затѣмъ я крѣпко привязалъ Эзопа. Я ѣлъ лежа на просохшей землѣ. На землѣ было тихо. Лишь легкій шелестъ вѣтра да порой крикъ птицы. Я лежалъ и смотрѣлъ на вѣтви, которыя легко качались отъ движенія воздуха; а легкій вѣтерокъ дѣлалъ свое дѣло и переносилъ цвѣточную пыль съ вѣтки на вѣтку, наполнялъ ею невинныя цвѣточныя рыльца, весь лѣсъ стоялъ въ очарованіи. Зеленая гусеница, землемѣръ, ползетъ по веткѣ, ползетъ, не переставая, какъ-будто ей нельзя отдохнуть. Она почти ничего не видитъ, хотя у нея есть глаза. Она иногда совершенно выпрямляется и нащупываетъ что-нибудь въ воздухѣ, за что ей можно было бы уцѣпиться; она походитъ на короткую зеленую нитку, которая медленно стежками дѣлаетъ шовъ вдоль вѣтки. Къ вечеру она, можетъ-бытъ, доползетъ туда, куда ей нужно. Все попрежнему тихо. Я встаю и иду, опять сажусь и опять иду; теперь около четырехъ часовъ; когда будетъ шесть, я пойду домой, можетъ-быть, кого-нибудь и встрѣчу. Мнѣ остается еще два часа, но я уже не спокоенъ и счищаю верескъ и мохъ со своей одежды. Мнѣ хорошо знакома дорога, по которой я иду. Деревья и камыши стоятъ тамъ попрежнему въ своемъ одиночествѣ, листья шуршатъ подъ ногами. Однообразный шелестъ, знакомыя деревья и камни много значатъ для меня; какое-то странное чувство благодарности овладѣваетъ мною, все связывается, смѣшивается со мной, я люблю все. Я поднимаю сухую вѣтку, держу ее въ рукѣ и разглядываю, продолжая сидѣть и думая о своихъ обстоятельствахъ: вѣтка почти уже совсѣмъ сгнила, ея несчастная кора производитъ на меня впечатлѣніе, въ сердцѣ зарождается жалость. И когда я встаю, чтобы итти дальше, я не отбрасываю отъ себя вѣтки, я кладу ее на землю, стою надъ ней и нахожу въ этомъ удовольствіе. Наконецъ, прежде, чѣмъ покинуть ее, я смотрю на нее въ послѣдній разъ влажными глазами.

Было пять часовъ. Солнце невѣрно показываетъ мнѣ время. Я шелъ весь день въ западномъ направленіи и я, можетъ-быть, опередилъ солнечныя отмѣтки на моей хижинѣ на полчаса. Все это я принимаю во вниманіе; тѣмъ не менѣе, остается еще цѣлый часъ до шести, такъ что я опять встаю и иду немного. А листья шуршать подъ ногами. Такъ проходитъ еще часъ. Я вижу тамъ внизу подъ собой маленькую рѣчку и маленькую мельницу, которая зимой была покрыта льдомъ. Я продолжаю стоять. Мельница работаетъ, ея шумъ пробуждаетъ меня; вдругъ я останавливаюсь. Я опоздалъ! говорю я вслухъ; боль пронизываетъ меня; я моментально поворачиваюсь и иду домой; но я знаю, что опоздалъ, я начинаю итти скорѣй, бѣжать; Эзопъ понимаетъ, что что-то случилось, онъ тянетъ меня за ремень, тащитъ меня за собой, визжитъ и спѣшитъ. Сухіе листья поднимаются вокругъ насъ. Но когда мы спустились внизъ, къ опушкѣ лѣса, тамъ никого не было, нѣтъ, все было тихо, никого не было.

— Никого нѣтъ! — сказалъ я, но лучшаго я и не ждалъ. Но я долго не колебался. Увлекаемый своими мыслями, я прошелъ мимо хижины внизъ въ Сирилундъ съ Эзопомъ, съ охотничьей сумкой и со всѣми своими принадлежностями.

Господинъ Макъ принялъ меня очень любезно и пригласилъ меня на вечеръ.

VII

Мнѣ кажется, что я немного могу читать въ душахъ людей, окружающихъ меня; а можетъ-быть, и нѣтъ. О! когда я въ настроеніи, тогда мнѣ кажется, что я могу бросать глубокій взглядъ въ людскія души, хотя я не могу назвать себя мудрецомъ. Насъ нѣсколько человѣкъ въ комнатѣ, нѣсколько мужчинъ и нѣсколько дамъ, и мнѣ кажется, что я вижу, что происходитъ внутри этихъ людей и что они обо мнѣ думаютъ. Я вкладываю что-нибудь въ каждое движеніе ихъ глазъ; порой кровь бросается имъ въ голову, и они краснѣютъ; затѣмъ они дѣлаютъ видъ, что смотрятъ въ другую сторону, но тѣмъ не менѣе они сбоку видятъ меня. Сижу я тамъ и наблюдаю, и никто не подозрѣваетъ, что я вижу насквозь каждую душу. И въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ я думалъ, что могу читать въ человѣческихъ душахъ. Но, можетъ-быть, это и не такъ…

Я провелъ весь вечеръ у господина Мака. Я бы свободно могъ уйти оттуда, потому что тамъ сидѣть не представляло для меня никакого интереса. Но вѣдь я пришелъ потому, что меня влекли сюда мои мысли. Такъ развѣ могъ я тотчасъ же опять уйти? Мы играли въ вистъ и запивали ѣду — тодди. Я усѣлся спиной къ другой комнатѣ и наклонилъ голову; сзади меня входила и выходила Эдварда. Докторъ уѣхалъ. Господинъ Макъ показывалъ мнѣ устройство своихъ новыхъ лампъ, первыя параффиновыя лампы, попавшія сюда, на сѣверъ; это были великолѣпныя вещи на тяжелыхъ свинцовыхъ ножкахъ; во избѣжаніе несчастья онъ самъ зажигалъ ихъ каждый вечеръ. Нѣсколько разъ онъ начиналъ говоритъ о своемъ дѣдѣ, консулѣ.