Вся ваша ненависть - Энджи Томас

нас с мамой и Сэвеном в суд. Мама всю поездку плачет, и мне хочется, чтобы с нами был папа, потому что он умеет ее успокаивать. Заходя в зал суда, мы с Сэвеном держим маму за руки. Какие-то копы приводят папу в оранжевом комбинезоне. Он не может нас обнять – на руках у него наручники. Я говорю ему, что мне нравится его комбинезон, потому что он оранжевый – а это мой любимый цвет. Но папа очень серьезно на меня смотрит и говорит: «Чтобы никогда такого не надевала, ясно?»

После я помню только, как судья что-то говорит, мама всхлипывает, а папа кричит, что любит нас, пока его уводят копы. Три года я ненавидела этот суд, потому что он отнял у нас отца, да и сейчас не слишком рада его видеть.

Напротив здания ютятся новостные фургоны и пикапы, а дальше все оцеплено полицейскими. Недаром у нас любят говорить, что СМИ «устроило цирк»: такое ощущение, что в город в самом деле приехал цирк.

От толпы неистовых репортеров суд отделяет двухполосная дорога, но чувство у меня такое, будто я где-то очень далеко. Сотни людей, преклонив колени, сидят на лужайке перед зданием. А перед ними, опустив головы, стоят мужчины и женщины в колоратках[105].

Дабы избежать клоунов с камерами, дядя Карлос сворачивает на улочку позади суда, и мы заходим в здание через черный ход. Гун и еще один Король идут с нами. Они встают по обе стороны от меня и позволяют охране на входе себя обыскать. После другой охранник ведет нас по коридору; чем дальше мы идем, тем меньше людей видим в коридорах. Мисс Офра ждет нас возле двери с латунной табличкой, на которой значится: «Большое жюри».

Обняв меня, мисс Офра спрашивает:

– Готова?

Впервые я и правда готова.

– Да, мэм.

– Я буду ждать тебя здесь, – говорит она. – Если захочешь что-то спросить, у тебя есть на это право. – Она смотрит на мою свиту. – Извините, но наблюдать за процессом на экране в телекомнате разрешается только родителям Старр.

Дядя Карлос и тетя Пэм обнимают меня; бабуля хлопает по плечу и качает головой; Гун и его парни коротко кивают и уходят вместе с остальными.

Мамины глаза полны слез. Она заключает меня в крепкие объятия, и почему-то именно в этот миг я сознаю, что стала на пару сантиметров выше нее. Она расцеловывает мое лицо и еще раз меня обнимает.

– Я горжусь тобой, малыш. Ты такая смелая.

Снова это слово. Ненавижу его.

– Я не смелая.

– Очень смелая.

Она отстраняется и убирает прядь волос у меня с лица. Я не могу объяснить, что вижу в ее взгляде, но взгляд этот словно видит меня насквозь и знает лучше, чем я сама. Он обволакивает и согревает меня изнутри.

– Смелая – не значит бесстрашная, Старр, – шепчет мама. – Быть смелой – это идти вперед, несмотря на страх. Что ты и делаешь. – Она приподнимается на цыпочках и целует меня в лоб, словно нарекая свои слова правдой. В каком-то смысле для меня так оно и есть.

Папа обнимает нас обеих.

– У тебя все получится, малышка.

Со скрипом открывается дверь в зал, и оттуда выглядывает прокурор, мисс Монро.

– Если ты готова, можем начинать.

Я вхожу в зал одна, но чувствую, словно родители идут со мной. На стенах здесь деревянные панели, окон нет; дугообразный стол занимает человек двадцать – мужчин и женщин, среди которых есть и чернокожие. Мисс Монро ведет меня к столику с микрофоном в центре комнаты, и взгляды присяжных следуют за нами.

Один из коллег мисс Монро принимает у меня клятву: держа руку на Библии, я клянусь говорить только правду, а про себя обещаю то же и Халилю.

Сидя в конце зала, мисс Монро произносит:

– Не могли бы вы представиться Большому жюри?

Я наклоняюсь к микрофону и прочищаю горло.

– Меня зовут… – Голос мой звучит так тихо, словно мне пять лет. Я выпрямляюсь и начинаю снова: – Меня зовут Старр Картер. Мне шестнадцать лет.

– Микрофон нужен только для записи, к динамикам он не подключен, – говорит мисс Монро. – Во время нашего разговора вам нужно говорить громко, чтобы все могли вас слышать, хорошо?

– Да… – Я задеваю микрофон губами. Слишком близко. Я подаюсь назад и пробую еще раз. – Да, мэм.

– Хорошо. Вы пришли сюда по собственной воле?

– Да, мэм.

– И у вас есть адвокат, мисс Эйприл Офра, верно? – говорит она.

– Да, мэм.

– Знаете ли вы, что имеете право с ней советоваться?

– Да, мэм.

– Вы понимаете, что вам не выдвигают никаких обвинений, верно?

Вранье. Нас с Халилем судят со дня его смерти.

– Да, мэм.

– Сегодня мы хотим, чтобы вы своими словами рассказали о том, что случилось с Халилем Харрисом, понятно?

Я смотрю на присяжных, но не могу понять, что выражают их лица и в самом ли деле они хотят узнать правду. Надеюсь, что да.

– Да, мэм.

– Хорошо. Теперь давайте поговорим о Халиле. Вы были друзьями, верно?

Я киваю, но мисс Монро просит:

– Пожалуйста, ответьте словами.

Я наклоняюсь к микрофону и говорю:

– Да, мэм.

Черт.

Я совсем забыла, что у присяжных нет динамиков и микрофон нужен только для записи. И почему я так нервничаю?

– Как долго вы были знакомы с Халилем?

Снова одни и те же вопросы. Я становлюсь роботом, который повторяет одно и то же: что знала Халиля с трех лет, что мы вместе выросли и каким он был человеком.

Когда я заканчиваю, мисс Монро говорит:

– Хорошо. Вы не возражаете, если теперь мы подробнее обсудим ночь инцидента?

Несмелая – и, кажется, большая – часть меня кричит «нет». Я хочу забиться в угол и забыть о том, что случилось. Однако за меня молится столько людей… За мной наблюдают мои родители… И Халиль нуждается во мне.

Я выпрямляюсь и даю слово крохотной, но смелой части меня:

– Нет, мэм.

Часть 3. Восемь недель спустя

Двадцать

Три часа. Я выступала перед Большим жюри три часа. Мисс Монро задавала мне кучу самых разных вопросов, вроде: под каким углом стоял Халиль во время выстрела? Откуда он достал техпаспорт и страховку? Как офицер Круз вывел его из машины? Казался ли офицер Круз сердитым? Что он говорил?

Она хотела знать все до мельчайших подробностей, и я рассказала ей, что могла.

С того дня прошло две недели, и теперь мы ждем решения присяжных, а это почти то же,