Операция «Цитадель» - Богдан Сушинский

Сиретаи было уже под пятьдесят. Рыжеватые волосы его повыпадали самым безобразнейшим образом — словно после лишая. Дряблые морщинистые щеки выдавали в нем человека, успевшего прогулять не только безвозвратно ушедшую молодость, но и неотвратимо навалившуюся на него старость. Годы скитаний и безденежья превратили Сиретаи в безвольного и жалкого на вид человечка, однако так и не смогли избавить от коварства, на которое и в венгерском, и гестаповском досье указывалось как на особую примету.

— Два часа назад ты, негодяй, стрелял в одну германку, у входа в отель «Берлин». От кого ты получил это задание? — Они подхватили приземистого, худощавого Сиретаи за ворот, швырнули на тахту и подперли подбородок сразу двумя пистолетами.

— Не стрелял я в нее, добродетели! Не стрелял! Не знаю я никакой германки.

— Какая неискренность! — притворно изумился Шторренн.

— Это не я, клянусь честью своего рода!

— Веский аргумент, — скептически хмыкнул Гольвег. — «Честью рода», видите ли!..

— Ты слышал, что тебе сказал этот офицер из СД? — опять включился в допрос Шторренн. — В Берлине плевать хотели на честь твоего рода. Но если ты настаиваешь, вместе с тобой они могут отправить на виселицу весь твой род.

— Это действительно не я стрелял. Не я, не я! — отчаянно заорал Сиретаи, понимая, что время его уходит, поскольку увлекаться допросом эти двое не станут.

— Кто же тогда?

— Откуда ж мне знать, добродетель?!

— Когда швырнем тебя на пол еще раз, придется затем сменить сапоги, в виду их полнейшей непригодности, — спокойно, внушительно объяснил ему Шторренн.

— Не посмел бы я стрелять в германку, благодетель! — взмолился Сиретаи. — Не посмел бы я!

— Не ори! — охладил его Шторренн. — Вот он, — указал на Гольвега, — никогда не поверит, что не решился бы. А я поверю. Поскольку знаю тебя. Но это не помешает отвезти тебя в гестапо, чтобы пытать и расстрелять именно как человека, который стрелял во фрау… Кстати, как ее фамилия?

— Н-не помню, — вздрагивал всем телом Сиретаи.

— Не помнишь, значит? — оскалился Гольвег. — В конце концов, нам безразлично, кого расстрелять. Все вы, венгры, на одно лицо. Но ты же понимаешь, что дело должно быть закрыто. Такое нападение не может оставаться безнаказанным. Здесь уже речь идет не о чести твоего уголовного рода, но о чести гестапо.

— Так что, сыграешь роль неудавшегося убийцы? — спросил Шторренн, закуривая. — Хотя бы ради своего благодетеля.

— Это не моя работа, не моя! Почему я должен брать на душу чужой грех? Если бы я…

— Но ведь тебе тоже предлагали стрелять в эту германку, — не дослушал его Шторренн и, захватив за остатки волос, стащил на пол. — Тебе предлагали, и ты хорошо помнишь, кто именно предлагал. И знаешь, кто мог стрелять.

Теперь удары сыпались на голову, в пах, по почкам. Они били расчетливо и не торопясь, пока Сиретаи, наконец, не отхаркнул вместе с кровью:

— Это правда, благодетель! Правда! Мне предлагали. Но я… Я не посмел. Ни за какие деньги! — Он заплакал.

В этот раз Шторренн почему-то поверил в естественность его плача, хотя прекрасно знал, что человек этот способен был заплакать в любое время и по любому поводу. При его-то коварстве и жестокости.

— Что, действительно предлагали? — задержал Шторренн носок сапога у скулы Сиретаи. Такого признания он совершенно не ожидал. Единственное, на что рассчитывал — что бедняга назовет, хотя бы прикидочно, человека, способного навести на след покушавшегося.

— Крест святой, — по-ребячьи всхлипнул агент-двойник.

— Тогда точнее… На кого тебе предлагали покушаться? — не поверил Гольвег. — Имя назови, имя!

— На германку, что живет в отеле «Берлин» и которая приехала вместе с доктором Вольфом. Как подозревают, на самом деле это штурмбаннфюрер Отто Скорцени. Но они в этом не были уверены. До конца не уверены, — жалостливо размазывал он кровь по лицу.

Эсэсовцы многозначительно переглянулись. Вопрос: «Верить или не верить?» отпадал сам собой.

— Понятно. Поначалу ты согласился, — устало плюхнулся Шторренн в стоящее напротив тахты кресло. — Но, услышав, что фрау прибыла со Скорцени, уписался от страха.

— Почти так оно и было, благодетель, — с огромным трудом заполз на тахту, словно побитый пес в будку, Сиретаи. — Что уж тут скрывать? Думал, что после отказа они сразу же прикокнут меня, чтобы избавиться от лишнего языка. Но они только припугнули и приказали молчать. Видит Бог: я и сейчас молчал, пока позволяло здоровье.

— Ну-ну, встряхни мозгами… Чего именно от тебя требовали? Чтобы ты убил эту германку или только припугнул ее? Тебе говорили, что ты обязательно должен убить ее? Только точно. Дословно.

— Об убийстве речь не шла. Требовали поиграть на нервах. Припугнуть, что ли. Но зачем им это понадобилось — понятия не имею.

— А вот теперь самый важный вопрос: кто именно предлагал тебе эту диверсионную халтуру? — ожил Гольвег, старавшийся не мешать их «философскому диалогу».

— Но только условие: вы не слышали от меня имени контр-разведчика.

— Естественно, — заверил Шторренн. — На кой черт облегчать им жизнь? Кстати, ты сразу же получишь наше задание и на какое-то время уедешь из Будапешта.

— Куда? — с надеждой ухватился за его предложение Сиретаи.

— Для начала, погуляешь в окрестностях Вены. Устраивает?

— Благодетель… Бла-го-де-тель! — почти взмолился на него Сиретаи. Как ни странно, этот человек действительно умел быть признательным своему покровителю и благодетелю. Или, по крайней мере, артистично разыгрывал свою, почти сиротскую, признательность.

— Мной занимался тот, кто обычно занимается в таких случаях платными агентами, — капитан Арпид Галаши.

— Это кто такой, Галаши? — переспросил Шторренн. — Имя почему-то незнакомое.

— Потому что держат его только для кладбищенских страстей. До контактов с гестапо пока не подпускают.

— Так, может, он и стрелял?

— Вряд ли. По-моему, тоже струсил. К тому же его ценят как работодателя, а не как палача.

— Недурно устроился, бездельник, — миролюбиво признал Гольвег.

— Значит, капитан Арпид Галаши? — воинственно улыбался Шторренн, нервно прохаживаясь по комнате. Кажется, мы с вами, Гольвег, не зря прожили эту бессонную ночь.

— В таком-то приятном обществе! — проворчал гауптштурмфюрер. — Слушай ты, недоносок от контрразведки, у тебя найдется что-нибудь выпить?

— Кажется, осталось полбутылки коньку.

— Вот до какого аристократизма ты дожил, подлец! — изумился Шторренн. — Лучшие коньяки Европы бутылками лакаешь, хотя еще недавно на стакан дешевого цыганского вина насобирать не мог. А ведь не отрабатываешь, неблагодарный, не отрабатываешь. Почему сразу же не доложил о предложении капитана Арпида Галаши? Почему уже через час не разыскал меня и не доложил?

— Потому что сразу же вычислили бы меня и убили.

— И правильно бы сделали, — спокойно подтвердил Шторренн.

Они налили себе по рюмочке, затем еще по одной и, так и не предложив хозяину квартиры выпить с ними, потребовали адрес капитана. Тот знал только телефон, но и этого показалось им вполне достаточно.

— Так эта фрау Вольф, что, действительно является женой Скорцени? — с огромным усилием доковылял вслед за ними до двери Сиретаи.

Эсэсовцы, не сговариваясь, дружно расхохотались.

— Хотел бы я быть сейчас там, где находится Скорцени. В обнимку со жгучей андалузийкой, — выплюнул Гольвег окурок.

— Эти кретины из венгерской службы безопасности, — поддержал его Шторренн, — не понимают, что если бы кто-то осмелился стрелять, пусть даже не в жену, а хотя бы в спутницу Скорцени, то этот мамонт разнес бы половину Будапешта. И не уехал бы отсюда, пока не передушил бы их всех поодиночке.

— Я всегда верил тому, что мне говорят, а не тому, чему верил, — благодарственно пробормотал Сиретаи, закрывая за ними дверь с такой миной на лице, словно закрывал себя в кладбищенском склепе после посещения его грабителями.

19

Сегодня Фройнштаг впервые за время знакомства со Скорцени сама попросила остаться у нее. Раньше она или великодушно соглашалась принять Отто, или же добивалась этого обычными женскими хитростями.

— Мне бы очень не хотелось быть убитой именно сейчас, Отто, — тихо проговорила она, обнимая Скорцени уже у самой двери и дотягиваясь рукой до выключателя. — Здесь, в Будапеште, где у нас вновь появилась возможность легально бывать вместе, это было бы крайне несправедливо.

— Смерть, насколько мне известно, вообще дама убийственно несправедливая.

— Признайтесь, что этой ночью никаких особых, спешных дел у вас не предвидится, — Лилия отпустила узел его галстука, расстегнула ворот и поцеловала в шею нежно, по-девичьи, как умела целовать только она.