Царство. 1951 – 1954 - Александр Струев

— Не некому, а не умеют работать или не хотят! Я у Лысенко был, у него поля от урожая пухнут. Выходит, можно результатов добиться! И Лобанов подтвердил — дело в организации.

— А почему Лобанов не организовывает?

— Над ним Бенедиктов стоит, он тон задает. Может, их местами поменять, Лобанова с Бенедиктовым, как прежде было? Пал Палыч лысенковский метод за основу возьмет, а это залог успеха, — предложил Хрущев.

— Я не возражаю, — сказал Маленков. — Главное, чтобы колхозник выдержал, на дыбы не встал.

— Не встанет, войны нет.

— Как ни крути, а уздечку надо ослабить.

— Ослабим! — одобрил Никита Сергеевич. — Быт в селе наладится, свет дадим, починим дороги.

— Насильно рекорды бить не заставишь! Деньгами надо поощрять, — отозвался Маленков.

— Тут я с тобой, Георгий Максимилианович, соглашусь. Поднимем закупочные цены, тогда крестьянин будет стараться. Ты правильно говоришь, деньги его подстегнут, потому что на деньги он что-то купит себе, что-то жене, что-то детям. И договора с хозяйствами надо заключать заранее, четко обозначая, сколько в конце сезона продукции пойдет государству, и не менять эти условия. К тому же условия должны быть щадящие, чтобы труженик смог спланировать: столько-то я отдам государству, столько-то оставлю себе, столько — на рынке продам! Тогда весь избыток урожая в крестьянский карман ляжет, а в результате страна выиграет.

— Именно! — кивал Маленков.

— А сейчас заявятся в конце лета — и все заграбастают! А человек уже еле ноги волочит, что ему, бедному, делать — водку пить да бежать сломя голову, куда глаза глядят! Бабам скоро замуж не за кого будет выходить! — махнул рукой Никита Сергеевич.

— Трудно жить, если не то что на корм скотине, себя прокормить нечем! — подтвердил Маленков. — Совмин горой писем завален, люди прямо воют!

— Поэтому, Егор, правильно мы с тобой собрались действовать. Меня часто спрашивают, почему мяса нет. А где корма для скота взять? На одном выгуле корова веса не наберет. А корма производит все тот же крестьянин. И еще одна убийственная вещь — сплошные директивы сверху, что сажать, где сажать, как, а иногда один приказ противоречит другому. Циркуляры, письма, указиловки так и сыпятся, а ведь по каждой бумажке отписываться надо! Тонны бумаги расходуют. Сколько времени писанина отнимает? Председателю колхоза разве надо канцелярию при себе держать? Ни фига, ему работать надо! Пусть колхозники сами решают, что сажать, где и как! Поэтому я против Бенедиктова.

— Индустриализация страны прошла за счет тотального ограбления крестьянства, — высказался Маленков.

— Когда я на Украину попал, там был жуткий голод, — припомнил Никита Сергеевич, — засуха землю жрала, а хлебозаготовки — умри, но дай! Тяжелейшее было время. Сейчас вроде легче, а дожились до того, что работать не хотят и спиваются! Но выход, Егор, есть, крепкий выход.

— Что?

— Новые места. Об освоении целины говорю. Казахская степь, Сибирь — там будущее! Если работать разучились, как ты ржавчину снова в металл превратишь?

— Не считаю, что положение в средней полосе столь трагично, — затряс головой Маленков. — Поправится дело. А по целине — не уверен!

— Я выход ищу! — выпалил Никита Сергеевич.

Маленков продолжал:

— Жить на селе трудно, но легче, чем раньше. Мы вот коллективизацию вспомнили, а разве можно сравнить то время с тем, что сейчас? Тех, кто не отдавал хлеб, расстреливали, в лучшем случае высылали. Нам, Никита, надорваться нельзя. Человеку надо дать чуточку свободы, чуточку надежды, и лишнюю копеечку дать.

— Дать — да, но не перебарщивать, не расхолаживать! — доказывал Хрущев.

— Ты Ленина почитай. Собственник быстрее страну накормит, так Ленин пишет.

— К НЭПу не склоняй! Революцию не для того делали, чтобы одни жирели, а другие батрачили! Забыл, что во главе угла стоит пролетариат и крестьянство, ради их благополучия царя прогнали!

— Да какое благополучие, если жрать нечего! — злился Георгий Максимилианович. — Едим-то каждый день, и завтракаем, и обедаем, и ужинаем, а если есть нечего, тогда какое настроение? Вот и сделалось у людей сознание короткое, не верят никому. Ты пойми, если человек за свой труд гроши получает, зачем ишачить? Помещик о крепостном лучше заботился. А у нас одно слово — отдай! Потому и толку нет. Это тебе не кино «Кубанские казаки», со столами, от яств ломящимися, где в платьях цветастых девушки-невесты разгуливают. Тяжело нынче крестьянину.

— Думаешь, у рабочего стол богаче? — не уступал Хрущев. — Ничем не богаче и работа не легче! Заводские впроголодь живут! Хорошо летом фруктов с овощами поесть получается, но не у всякого рабочего есть сад-огород. В среднем советский человек съедает 200 килограмм хлеба в год и 180 килограмм картофеля, а в Америке 78 килограмм хлеба и 52 картофеля, ловишь разницу? Почему американец меньше хлеба и картофеля ест? А потому, что там еще и овощи едят, и мясо, и масло, и яйца кушают, и молоко. А у нас картошка да хлеб главные продукты! Это мы с тобой можем себе кровянку позволить, — горячился Никита Сергеевич. — Вот, к примеру, мяса американец в год съедает 82 килограмма и 380 штук яиц, а наш брат мяса — в три раза меньше, а яиц — в пять, такая арифметика! Фрукты и овощи я в расчет не беру. Где рабочий фрукты возьмет, на заводе сады не сажают! Крестьянин хоть какое-то разнообразие имеет!

— Выжали разнообразие, досуха отжали! — сопел Георгий Максимилианович.

— Мы, Егор, про крестьян проговорили, налоги снизить решили, денег прибавить, так?

— И долги списать, — дополнил Георгий Максимилианович.

— И долги.

— Принимается! — кивнул председатель Правительства.

Хрущев обежал Маленкова и застыл перед ним.

— Я тебе начал про рабочих толковать. Давай при заводах подсобные хозяйства заведем, чтобы оттуда фрукты и овощи везли? — предложил Никита Сергеевич.

— Здравая мысль!

— Скоро Пленум ЦК и Сессия Верховного Совета, вот и раскрой глаза на рабочее обеспечение, блесни. Это тебе такой флаг будет! — высказался Хрущев.

— С этого и начну!

— Начни, начни! Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше! — с расстановкой проговорил Никита Сергеевич.

Компания вышла на проезжую дорогу, ведущую в направлении села Успенское.

— Может, к Анастасу завернем? — передоложил Никита Сергеевич, и, не дожидаясь ответа, повернул в сторону Калчуги, где обосновался Анастас Иванович Микоян.

Вечером, передавая жене разговор, Георгий Максимилианович заметил, что в словах Хрущева много здравого смысла.

— Что ты все за ним повторяешь, как попугай?! — недовольно отозвалась Валерия Алексеевна. — Что ты его безоговорочно слушаешь?

— В сельском хозяйстве он лучше понимает.

— Значит, бери его идеи на вооружение, заявляй сам об этом! — веско проговорила жена. — И помни, сегодня Хрущев четвертый человек в государстве. Ты, Егор, первый, ты! Хрущев пусть идеологию укрепляет!

— Сельское хозяйство — краеугольный камень экономики, — наморщил лоб Георгий Максимилианович.

— Сельское хозяйство! — нараспев передразнила супруга. — Хрущев не за сельское хозяйство переживает, он на твое место метит, на место председателя Совета министров, как ты до сих пор его не раскусил!

— У Никиты амбиции есть, — уныло подтвердил Маленков.

— А ты как завороженный его слушаешь! — не унималась жена. — Бери дело в свои руки. Кто в ЦК по кадрам, Суслов?

— Нет, Поспелов.

— Твой человек?

— Можно сказать мой. Я его Сталину привел.

— Поспелова поближе держи. И то, что Серова Хрущев в госбезопасность протащил, опасно, — строго глядя на мужа, учила Валерия Алексеевна. — И Жуков фактически его одного слушает. Получается, что госбезопасность и военные в хрущевских руках. Одно хорошо, человек он недалекий, безграмотный. Ты их позови, Жукова с Серовым, приласкай.

— Я воевать с Хрущевым не собираюсь, это опасно, — занервничал Маленков.

— Да не воюй! Я не хочу, чтобы ты с кем-то воевал, просто людей к себе приблизь, приручи, покажи, что ты им друг.

— Не мешай, Лера, я спать буду! — и Маленков повернулся на другой бок.

23 августа, воскресенье

Двери закрылись и ее внесли в церковный придел, внесли и примостили на скамеечке, которые обычно расставляют вдоль стенок, и которые предназначены специально для престарелых или немощных людей.

— Привезли. Жива! — сообщил батюшке церковный староста.

Отец Василий поспешил к входу. Марфа сидела на том же месте, где ее оставили, лицо женщины светилось радостью: по благовонию ладана, по неспешному говору вокруг, под сладкое разноголосье, повторяющее драгоценные слова молитвы, поняла она, что оказалась, наконец, в Его доме, в Божьем, и все муки, все испытания ее позади.

Никогда Марфа не боялась лишений, не отступала перед злом, до последнего убеждала заблудших, призывая к милостивой вере Господней, боролась за душу каждого, пусть даже самого падшего человека, и чтобы не творилось в далеком лагере, всегда стояла на своем.