Царство. 1955–1957 - Александр Струев

— Не испугают, мы пуганые! — отрезал Первый Секретарь.

В последние месяцы посланцы полковника Насера зачастили в Москву, к Насеру с помпой съездил Шепилов. Отношения с Египтом начинали складываться неформально, осенью решением Президиума ЦК в Каир были отправлены танки и самолеты. На оплату военной техники и стрелкового оружия египтяне получили длительную отсрочку.

— Если каша заварится, Израиль на Египет попрет, а Израиль англичане и американцы поддержат, — излагал Булганин. — Таким ходом израильтяне египтян побьют.

— Хер побьют! — отозвался Хрущев. — Мы своих солдат переоденем и под видом туристов в Египет пошлем!

— Дурим друг другу голову! — вздохнул Николай Александрович.

— Тактика! — определил Хрущев. — Иден обязательно войной стращать начнет, но ты, Коля, не робей. Сегодня мы не те, что раньше, сегодня у нас атомных бомб на всех хватит! Я империалистам ни на грош не верю, тем более англичанам, и Серов про мины рассказывал. Сегодня каждому понятно, что соперниками Великобритании на международной арене могут стать либо Советский Союз, либо Америка. Лис-Черчилль юлил: то воевать с нами хотел, то дружить. В войну он со вторым фронтом специально затягивал, хотел, чтобы фашисты побольше крови нам выпили, чтоб вконец Россию ослабить. Когда наши войска заняли Берлин, Черчилль отдал приказ не разоружать немецкие дивизии, имея на уме внезапное нападение на СССР. Вот тебе и друзья-союзники! Правильно его Иосиф недолюбливал. И твой Иден такой же, ничем не лучше. Никому, Коля, верить нельзя!

— У Сталина в голове тоже планов хватало, — высказался Булганин. — После того как у нас атомное оружие появилось, совсем деда понесло.

— То верно, планов было громадье! Планы и планы, ешь их мать! — ругнулся Никита Сергеевич. — Ты тут, что услышал, сразу забудь! — развернувшись к Лобанову, проговорил он. — Не детские разговоры!

— Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу! — с дурацкой улыбкой отозвался академик.

— Молчи, Пал Палыч, молчи, а то придет Серов и тебе язык отрежет! — пригрозил Первый Секретарь.

— Если меня Иден про положение вокруг Суэцкого канала спросит, я ему скажу, что мы не меньше встревожены обстановкой, и что наша цель — примирить враждующие стороны — ничем не отличается от английской, — продолжил Николай Александрович.

— Так и говори. А я скажу, что Египет входит в зону стратегических интересов России! Чтобы не очень-то руки распускали.

— Все равно вопросами замучают.

— А ты что хотел? Англичане люди несознательные, отсталое общество, раз у них короли есть.

— Непростые будут переговоры, — нервничал Николай Александрович.

— Прежде всего, надо о мире говорить, чтобы ни они к нам, ни мы к ним не лезли, выработать правила нейтралитета, — учил Хрущев. — Потребуем запрещения ядерных испытаний, будем говорить о сотрудничестве в торговле. Мы англичанам многое можем предложить: и лес, и металл, очень многое! С нами министры едут, они по существу скажут. Договоримся об обмене в области культуры, — намечал темы Никита Сергеевич. — У тебя же, Коля, записка лежит!

— Читал! — отмахнулся Николай Александрович.

— Ежели что, я рядом, — пообещал Хрущев.

— Хорошо, что с нами балет едет. Концерты даст.

— Балет у нас сильный! — Никита Сергеевич подмигнул председателю правительства. — Ты, Коля, это лучше других знаешь!

— Что ты меня все время подъ…бываешь?! — Булганин с раздражением бросил газету, которую держал в руках.

— Ну, извини, извини! Прости, пожалуйста! — Никита Сергеевич подскочил с места, собрал расхристанную «Правду» и всучил Булганину в руки. — Больше не обижаешься? — широко улыбался он.

— Иди к черту!

Довольный Хрущев уселся на место.

— Посмотрим, как сложится, — посерьезнев, проговорил Первый Секретарь. — Сталин, тот никуда носа не казал, в Москве сиднем сидел, так что мы, Коля, с тобой первопроходцы!

В отличие от Сталина Хрущев принимал приглашения направо и налево, без конца встречался с иностранными политиками, предпринимателями, журналистами, и своей открытостью, радушием, желанием идти на контакт производил выгодное впечатление, гораздо лучшее, чем неторопливый премьер Булганин или сухой казуист Молотов, застегнутый как солдат на все пуговицы. Булганин был военный маршал, а Хрущев вроде нейтральный, штатский человек, и вроде не такой близкий к Сталину. Западная пресса изображала Никиту Хрущева демократом нового поколения, конечно, с оглядкой, с оговоркой, но все же позитивно. Хрущев выступал за прекращение испытаний ядерного оружия, заявил о беспрецедентном сокращении армии и органов госбезопасности, как заклинание произносил, что люди жители одной планеты, что планета — общий дом, но увлекаясь, а он часто увлекался, отходил от текста, выверенного помощниками, и совершал промахи.

Даже в тех случаях, когда происходили государственные визиты, Хрущев мог ляпнуть что угодно, не научился сдерживать эмоции, которые фонтанировали в его возбужденном сознании. Нет-нет, и он обрушивался на капиталистическую систему, обличал богачей, грозил расправой, призывал к неповиновению. Внезапно понимая, что ушел «не туда», сводил сказанное к шутке, употребляя в речи много плохо переводимых на другие языки русских пословиц, поговорок, мог при всех смачно высморкаться и, тем не менее, импонировал Западу. Запад его признал, ведь Хрущев перевернул советские стереотипы, с высокой партийной трибуны обрушился на самого Сталина, обвинив его в смертных грехах. Он не побоялся поставить вопрос о замене министра иностранных дел, одиозного ортодокса Молотова на образованного и молодого философа Шепилова, хотя последний не мог активно влиять на международную ситуацию, не чувствовал ее как искушенный и осмотрительный Вячеслав Михайлович. Смещение с поста Молотова также записали Хрущеву в плюс. Чтобы отказаться от узурпировавшего свободу тюремного прошлого, окончательно порушить трагическое сталинское средневековье, Хрущев вводил в Президиум ЦК новых людей, которые безоговорочно принимали его сторону.

Хрущев пока не прогремел на весь мир, но имя его стало широко известно. К Хрущеву начинали прислушиваться, именно с ним считали возможным вести диалог, ведь он являлся руководителем Коммунистической партии, а в советской стране, Компартия выступала главной направляющей и организующей силой общества, решала, контролировала и указывала, казнила и миловала. Ни одну государственную должность нельзя было занять без одобрения Президиума ЦК. Хрущев сделал Президиум главенствующим органом. Опальный Маленков и перерожденец Берия хотели перенести полноту власти в правительство, а партию держать на вторых ролях, чтобы, в конце концов, свести ее на нет. Не удалось. Вот и получалось, что именно Хрущев заправлял в стране Советов.

Корифеи международной политики обратили внимание, что расстановка сил в Советском Союзе поменялась, что Хрущев все увереннее подбирал бразды правления, все круче командовал, все крепче тянул руль на себя.

— Пошли на воздух, — умоляюще попросил Булганин. — Меня в помещении выворачивает.

— Я буду в голубом! — воскликнула Леля и приложила к груди покрытое голубыми блестками платье. — Я такая воздушная! Представляешь, я сама его сшила!

Она застыла перед зеркалом. Сергей приблизился к ней. Его глаза светились.

— Лелечка, солнышко! — он притянул любимую к себе.

Юноше хотелось целовать ее, снова и снова припадать к горячим родным губам, говорить ласковые слова, гладить, бесконечно прикасаться к шее, щекотать еще не огрубевшими усиками, которые он ни разу так и не сбрил, сладкую кожицу, маленькие милые ушки! Сергей уже не мыслил себя без улыбчивой, заразительно задорной Лели, ему казалось, что жизнь теперь состоит из улыбок, вздохов и слов этой смуглой кареглазой испанки.

Леля подставила губки для поцелуя и сразу же отвернулась:

— Не сейчас, Сергуня, потерпи! — и снова закружилась перед зеркалом, прикладывая к себе платье. — Я тебе нравлюсь?

— Ты — фея! — произнес обожатель, пытаясь поймать ее в объятья.

С того момента, как Сергей ворвался в комнату к Леле, отношения их приняли совершенно другой характер: начав целоваться, они уже не могли остановиться, только целоваться им было негде, дома — люди, на улице — люди, а они так желали друг друга! Получалось уединяться лишь в подъезде Лелиного дома, на лестничной площадке между пятым и шестым этажами. Теперь каждая их прогулка оканчивалась жаркими объятьями в подъезде. Юноша жадно припадал к девичьим губам, неистово прижимая желанную подругу, и она отвечала взаимностью, не сопротивлялась, позволяя себя ласкать, и, чуть приоткрыв ротик, с наслаждением отдавалась этим умопомрачительным лестничным поцелуям, ждала их снова и снова.