Царство. 1955–1957 - Александр Струев

— Не видно, — грустно подтвердил Иван Александрович.

— Зато Пастернаки ходят. И этот самоубийца был глашатаем не пойми чего, — возвращаясь к Фадееву, продолжал Хрущев. — Про «Молодую гвардию», про подпольщиков написал, и все поперепутал — кто свой, кто чужой! Два года в Краснодоне сидел, факты изучал, а толком ничего не изучил! Наверно, пил и с бабами загуливал. Я племянника секретаря обкома Струева в тюрьму посадил из-за того, что в фадеевскую квартиру залез, Струева из Донбасса в Пермь нагнал, а он толковый был, хотел его в Украине первым ставить, а как эта некрасивая история получилась, дал отбой. Надо его в Москву забрать, пусть под рукой будет. А про Фадеева во всеуслышание скажем, а то учит. Пророк выискался!

— Екатерина Алексеевна справится.

— Она справится. Забери эту гнусную писульку и никому не показывай! — Хрущев с неприязнью откинул предсмертную записку. — Как его Сталин терпел, не пойму? Как кто из иностранцев к нам едет, или сбор передовиков в Москве или командиров Красной Армии, или полярников чествуют, обязательно Фадеева требует, без Фадеева никуда. А он письма шлет!

— Отписался! — выговорил Серов.

— Отписался, верно! — Никита Сергеевич чуть поостыл. — А как остальные дела?

— На Кубе повстанцы шуруют.

— Приятное известие. Куба ж под самым носом у Америки? Думаешь, там серьезно?!

— Сказать трудно. Командует Фидель Кастро.

— Фидель! — повторил Никита Сергеевич. — Надо запомнить. А у нас там люди есть?

— Имеются.

— Если Кубу раскачать, такой удар под дых американцам! Ты, Ваня, в этом направлении думай. Может, оружие туда дать?

— Оружие переправлять сложно, проще дать деньгами.

— Ты все на деньги переводишь!

— Сами подумайте, это же через океан тащить!

— Согласен, согласен! Деньги дадим. По Кубе новость хорошая.

— Англичане готовятся к очередному испытанию водородной бомбы.

— Бесы! Сколько раз Шепилову говорил: кричи о запрещении ядерного оружия, а он мямлит! Надо в голосе силу иметь! Слаб Шепилов на посту министра иностранных дел, слаб! Я в нем разочаровался. Диму в Секретари ЦК переведу, а министром Громыку сделаю, тот пахарь и в международной политике не новичок. Чего мы в кухне-то сидим?

— Вы сказали — в кухне спокойнее.

— Да спокойнее! Но мы-то с тобой уже дела обсудили. Хочешь борща? — взглянув на большую эмалированную кастрюлю, предложил хозяин.

— Нет, спасибо. Домой поеду, жена ждет.

— Это правильно, жен забывать нельзя. Пойдем, провожу.

На улице еще шел дождь, вернее уже не шел, а накрапывал.

— Кажись, скоро кончится, — взглянув в светлеющее небо, сказал Никита Сергеевич. — А с утра погодка была чудная!

— Да, хорошая была погода, — отозвался Серов.

— Так и в жизни все меняется, как в природе.

Мужчины медленно шли вдоль липовой аллеи. Серовская машина завелась и тронулась, выруливая со стоянки на дорогу, но Иван Александрович подал водителю знак, чтобы не подъезжал. Автомобиль остановился.

— До машины тебя доведу, авось не промокну.

— Надо было зонт взять, я вам говорил.

— Ну, разве это дождь, Ваня? Смех! Не растаем, не сахарные. Мне еще перед сном три круга крутить, тогда зонт пригодится.

Серов шагнул было к автомобилю, но Хрущев придержал его рукой:

— Погоди, Ваня, погоди! Я тебе еще кое-что сказать хотел.

— Слушаю? — генерал армии превратился весь во внимание.

— Ты про моего сына знаешь?

— Про Сергея?

— Да, нет, не про Сережу, про первого, про Леонида, погиб который на фронте?

— Конечно, знаю.

Хрущев грустно посмотрел в глаза генералу и приложил руку к сердцу.

— Тут он у меня!

Потом продолжал:

— Некоторые непорядочные люди распространяют слухи, будто бы Лека не погиб при крушении самолета, а на парашюте спасся. Говорят, что он сдался фашистам, и в плену с фрицами сотрудничал.

— Это же чистый вымысел! — возмутился Серов.

— Ты проверь эту болтовню.

— Проверю.

— Проверь по-настоящему, понял?

— Понял.

— И доложи.

— Не взяли меня в Англию, не взяли! — как-то отрешенно, сам с собой, покачивая головой, говорил Молотов.

Вячеслав Михайлович достал из футляра скрипку, достал бережно, неторопливо. В его руках скрипка поплыла по воздуху. Он приблизил ее изогнутое полированное тело к уху и больно ущипнул струну. Струна издала нечеловеческий звук — Молотов таинственно улыбнулся. Пальцы щипнули струну сильнее — голос стали сорвался. Инструмент уткнулся в шею, зажатый плечом и подбородком, музыкант подхватил смычок, и чуть склонив голову, заиграл. Рука заставляла смычок резать упругое тело металла — и рождалась музыка!

— Где Вячеслав Михайлович? — спросила Полина Семеновна, но услышав плавные звуки, поняла: муж играет.

Молотов любил скрипку, его не вдохновляли бело-черные клавиши фортепьяно, не восхищали залихватские напевы гармошки, чужд был коверкающий душу, дрыгающийся из стороны в сторону джаз, и даже грандиозные симфонические кантаты не манили его стройной парадностью, потому как в гремящем пространстве терялся трогательный напев струны, тонкий, изящный и истинный. Струна под смычком напрягалась, скрипка дрожала, отдавая воздуху певучие ноты, а с ними и надежды, и мечты, окрыляя и благословляя, потому что лишь голос скрипки мог рождать и свет, и тьму, приоткрывая завесы тайн, оживлять краски. Скрипка могла возвысить, обелить или оскорбить, втоптать в грязь! Подобно хиромантии, скрипка разгадывала судьбы, воскрешала любовь, обжигала болью, может, поэтому Вячеслав Михайлович ее избрал.

Аплодисменты для него никогда не звучали, но это не пугало музыканта, он играл для себя, играл для того чтобы быть сильнее, мудрее, чтобы мир был подвластен ему, он сыпал ноты, заставляя их взмывать к звездам, звенеть дождем, обожествлять, страдать и ненавидеть. Музыка превращалась в поэзию, становилась лекарем, врачевала и окрыляла, и он — побеждал.

После игры (а Молотов мог музицировать полночи) маэстро так же бережно возвращал инструмент на место, в тот же непроницаемый черный футляр, предварительно обернув бархоткой, и надежно запирал в шкафу, чтобы кто-то чужой случайно не унес драгоценную скрипку, не растерял тонкие ноты по улице.

— Есть вещи, которые нельзя никому доверить. Скрипку, например, я никому не доверю, — с самым серьезным видом объяснял Вячеслав Михайлович и желчно подсмеивался над маршалом Жуковым, который кому только не совал свою восьмиструнную гитару, жадно облапанную нечистыми руками завистников и подхалимов, затасканную, ни на что уже не похожую, на которой маршал время от времени бряцал, выдавая жалкое подобие за аккорды.

— Музыкальные инструменты наделены мистическими свойствами, — пояснял Молотов. — Они должны служить одному хозяину. Вот посмотришь, что с Жуковым будет! — кивал он Полине Семеновне.

— Не говори ерунды! — хмурилась супруга, но Молотов стоял на своем, утверждая, что есть предметы обычные, бытовые, а есть — священные, имеющие прямую связь с человеком, которому служат.

— Музыкальные инструменты, если хочешь знать, из этой породы! — утверждал супруг.

— Тебя послушать, так надо и собственную тарелку подальше прятать, и чашку, из которой пьешь, в сторону забирать!

— Было бы идеально, но на это надо мужество иметь, ведь скажут — жадный, или сумасшедший, Бог весть что подумают, если свои вещи от других прятать начнешь. На такое лишь святые способны, но у святых, как правило, смерть мученическая.

Подобные разговоры Полина Семеновна не одобряла, а Молотов продолжал играть, услаждая слух.

На свои концерты он никогда никого не звал, лишь Полина Семеновна могла заходить во время игры, садиться в кресло и беззвучно вязать на спицах. Все, что она вязала, доставалось мужу, ведь вязаные вещи рождались в священной мелодии, а значит и предназначались маэстро: и носки, и свитера, и шерстяная жилетка, и теплые варежки.

— Если б я не играл, давно бы помер! — с каким-то демоническим смыслом выговаривал Вячеслав Михайлович.

Пела скрипка, пела и пела, а дни текли за окном, текли вдоль Москвы-реки, вдоль лесов и полей, вдоль дорог, деревень, городов, по Красной площади, мимо Кремля.

Костерок догорал. Лобанов поковырял кочергой раскрасневшиеся от жара головешки, которые при прикосновении хрупко разваливались, и удовлетворенно кивнул — ничего, кроме прогоревших дров, от костра не осталось.

— Угли готовы! — громогласно объявил он.

Пал Палыч собирался запекать картошку. Из Краснодара был прислан ящик первой майской картошки.

— Молода, путного из нее не получится, — выразил сомнение Никита Сергеевич. — Продукт испортим!

— Еще как получится! — академик разгреб золу, вырыл неглубокую ямку, засыпал туда треть ведерка картошки, и тут же укрыл переливающимися от жара углями. — Жар потрясающий!