Царство. 1955–1957 - Александр Струев

— От десяти до двенадцати человек работает. Кое-где больше, смотря какой район, — ответил Шелепин.

— Надо сокращать, кончать с бюрократией. Комсомолу следует реальные дела делать, а не карандаши в кабинетах точить! Кстати и карандаш денег стоит, раздай на двадцать человек по карандашу, сколько за год будет? А райкомов сколько? Уйма! Оставляй двух, в исключительном случае трех работников на райком, остальные путь на общественных началах приходят, заодно и проверим, кто по-настоящему с комсомолом. Вам, ребята, надо на свои денежки жить, а не в государственный карман лазать, сумеете так жить, будет вам честь и хвала! Режьте штат, не мешкайте! Что в комсомольце главное, разве кабинет? Задор, главное, огонек! Огонек в груди есть — идет дело, а нет огонька, сколько не плати — воз и ныне там. Пожилые люди сжились с былым, их трудно переделать, а молодость, она сверкает, глаза — как звезды! Что отличает комсомольца? Какие его характерные черты? Пунктуальность, собранность, задор, непримиримость! И это в нашей молодежи бурлит! — с восторгом вещал Хрущев.

— Вам бы с этими словами на комсомольском Съезде выступить! — умилился Брежнев.

— Выступлю, если позовут! — отмахнулся Первый Секретарь. — Почему одни, точно на крыльях летают, и все дела у них спорятся, а другие еле ноги волочат? Что они, из другого теста? — пытал комсомольцев Никита Сергеевич. — Сознания не хватает, — определил он, — пролетарского сознания! Для этого комсомол и призван глаза ребятам раскрыть, в хорошее дело вовлечь! Иногда, безусловно, брак попадается, брак даже в партию проникает, тут кривить душой не буду. Но с разгильдяями нам не по пути! Строже надо спрашивать. Так, Леонид Ильич?

— Именно так!

— Сам, видать, в Казахстане на девок заглядывается, а теперь сидит, поддакивает!

— Смотрел на девчат, правильно сказали, не скрываю. Я же живой человек!

— Живой, живой! — похлопал его по плечу Никита Сергеевич. — За что люблю тебя, Леонид, так это за прямоту! Но партия никому спуска не даст, чуть что, так прямо в газету, и вон из партии! Тут одна неприятная бумага мне поступила, позавчера ее принесли. Это и к тебе, уважаемый Леонид Ильич, относится, и еще к отдельным товарищам. Речь там идет о распущенности, а точнее — о сущем разврате! Некоторые скажут: мол, дело житейское, но я категорически против подобных явлений! Коммунист — это почти человеческий идеал. С каждым днем коммунисты должны делаться лучше, иначе кто к коммунизму придет? При коммунизме у любого человека должно быть сознание коммунистическое!

— Что случилось-то, Никита Сергеевич? — насторожился Брежнев.

— Ничего сверхъестественного, собственно, не произошло, просто, наш министр культуры бл…дун!

— Георгий Федорович? — уточнил Шелепин.

— Ге-ор-гий Фе-до-ро-вич! — тонюсеньким голоском передразнил Хрущев. — Ублюдок он, а не советский министр! Позорит партию, стыд и совесть потерял! То в Малый театр мчит, то в Оперетту, но больше его на киностудию, к тамошним барышням заносит. А на киностудии — тревога, аврал — министр едет, бегают, переживают! Что министр спросит? По какому поводу к нам? Но скоро раскусили его, не по рабочим вопросам он торопится, а приходит подыскать себе очередную пассию! Вот, товарищи, до чего мы со своей либеральностью докатились, какое растление на наших глазах творится!

— Это жизнь, Никита Сергеевич! — вступился Брежнев.

— Жизнь! — яростно обернулся Хрущев. — Это мерзость! Мы стоим на социалистических основах, у нас семья — ячейка общества, можно сказать фундамент социализма! А бл…во есть бл…во! Даже церковь, которую я всей душой ненавижу, потому что там сплошная ложь и притворство, даже церковь в грехах выделяет — не прелюбодействуй! Смертельный грех прелюбодеяние, а у нас кто только бабу в кусты не тащит! Мы за такие явления в шею гнать должны, а тут неприкасаемые выискались! Ты, Леонид Ильич, сам смотри не попадись. Я тебя от Комитета партийного контроля спасать не буду!

Брежнев изобразил страдальческое лицо.

Несмотря на то, что Георгий Федорович Александров был коренаст и лысоват, задора в нем хватало, и министерское кресло делало полноватую фигуру особо привлекательной и колоритной. Он любезно улыбался, мало с кем спорил, говорил исключительно хорошие слова. Его часто путали с Иваном Александровичем Серовым — так с виду и по манере поведения они были похожи. Георгий Федорович почти не пил, предпочитая водке хрупких очаровательных созданий. «Без женщин культура чахнет! — однажды утверждал он. — А женщина есть цветок, требующий безграничной любви!» И вот на незабываемом двадцатидвухлетнем кареглазом бутоне по имени Наташа, которая написала поганое письмо в ЦК, раскрыв беспутную жизнь министра, безоблачное счастье философа пошатнулось.

— В легкие только воздух пошел, мы только-только задышали, — с отвращением выговаривал Никита Сергеевич, — а тут опять задыхаемся! Партия взялась за реабилитацию, говорит о преступлениях Сталина, об извращениях его прихвостней, об их распутстве, а этот кладезь афоризмов ее дискредитирует!

Ну, понятно — выпил сверх меры, с кем не бывает! Ладно, однажды не удержался, под юбку девке полез, особенно с вином, такое с мужиками случается, — размахивал руками Никита Сергеевич. — Я не куркуль! Но чтобы сначала с одной, потом с другой, а после не постесняться обеих подруг объединить — это уж, вы меня извините!

Хрущев прямо подскакивал на стуле:

— Я бы за такое расстрел давал.

— Как расстрел?! — изумился Брежнев.

— Чтоб неповадно было! Берия тоже был бабник. Ему уже не просто женщину хотелось, ему школьницу подавай! Глядя на него, и прихвостни туда же, прямо с ума посходили! Багиров, азебаржанец, чем занимался? Набивал себе карманы и жил как султан. Дача в пятьдесят гектар, садами усаженная, баранов тысяча голов — больше, чем в соседнем колхозе, и девки смазливые по углам! Ты кто, князь? — кричал Никита Сергеевич. — Не князь, а первый секретарь Азебаржана! Штат обслуги раздул, ходят, пылинки с него сдувают, кругом охрана. Заметит из окна — по улице свадьба едет, так вызывает помощника, поручает узнать: чья свадьба, кто гости? За чужими женами слежку устраивал, разговоры руководящих работников прослушивал, не брезговал сводничеством, любым путем хотел получить компрометирующие фотографии мужчин и женщин, запечатлевших их интимные свидания. Сначала делал это с целью усиления собственной власти, а потом сам вразнос пошел! Был первый секретарь республики похож на коммуниста? Не был похож! Сын, герой-летчик, протаранил вражеский самолет, за Родину голову сложил, а он с жиру бесился! А все почему? На Берию насмотрелся. Берия ему пагубный пример дал, заразил бациллой безнаказанности! Поэтому развратникам — расстрел!

Из ящика стола Хрущев достал бумагу и протянул Брежневу:

— Читай! А вы слушайте!

Леонид Ильич развернул документ.

— Протокол допроса свидетеля Дроздовой В.С. от 13 июля 1953 года: «В 1949 году я училась в седьмом классе 92-й школы города Москвы. В том же году, 29 марта, внезапно умерла моя бабушка. В связи с ее смертью тяжело заболела моя мать и была отправлена в больницу на Соколиную гору. Я осталась одна. Жили мы тогда на улице Герцена, дом 52, квартира 20. Почти напротив нашего дома находился особняк, где жил Берия, но я еще этого не знала.

Примерно 6 мая 1949 года я шла в магазин за хлебом. В это же время остановилась машина, из которой вышел старик в пенсне и шляпе. С ним был полковник в форме госбезопасности. Старик остановился и стал очень внимательно меня рассматривать. Я испугалась и убежала, но заметила, что за мной следом пошел какой-то мужчина в штатском и следовал до самого дома.

На следующий день, как говорила соседка, к нам в квартиру несколько раз приходил неизвестный человек и спрашивал меня по имени.

Примерно около трех часов дня, когда я пришла из школы, в квартиру постучался этот неизвестный мужчина, который, как я узнала, оказался сотрудником Министерства государственной безопасности. Он вызвал меня на минуту во двор, там стоял вчерашний полковник, который, как я впоследствии узнала, оказался Саркисовым, начальником охраны Берии.

Саркисов был в курсе всех наших семейных дел, знал, что моя мать лежит в больнице, что она лежит в коридоре в очень тяжелом состоянии, говорил, что надо ехать за профессором, помочь ей и перевести в отдельную палату. Все это он хотел устроить. Его ждала машина «Победа». Я поверила ему, вернулась домой, закрыла дверь и поехала с ним в машине. Я не могла ему не поверить, так как он все рассказал верно и был полковником госбезопасности. Саркисов сразу отвез меня в особняк Берии. Там он мне сказал, что мне поможет его товарищ, очень ответственный работник, который всем помогает и который тоже узнал о тяжелом положении нашей семьи.

Примерно часов в пять-шесть вечера пришел в комнату, где я сидела с Саркисовым, тот старик, который накануне видел меня на улице. Он очень ласково со мной поздоровался, сказал, что не надо плакать, что маму вылечат и все будет хорошо. Потом он предложил с ним пообедать и, несмотря на мои отказы, усадил за стол. Он был очень любезен и угощал меня вином, но я не пила. За обедом присутствовал и Саркисов. Потом Берия предложил мне пойти посмотреть комнаты, но я отказалась и попросила скорее ехать к профессору, чтобы привезти его к больной маме. Тогда Берия грубо схватил меня и потащил в спальню. Я громко кричала и сопротивлялась, но никто не отозвался, и Берия изнасиловал меня. Меня не выпускали из дома три дня. У меня было очень тяжелое состояние, я все время плакала. Берия заходил ко мне и говорил: «Подумаешь, ничего не случилось, обычное дело, а то досталась бы какому-нибудь сопляку, который бы не оценил!»