Царство. 1955–1957 - Александр Струев

На пляже возле моря властвует солнце, пристальное, беспощадное. Но именно здесь заключена сладость отдыха — между двумя стихиями, между солнцем и морем, светом и водой. Их перекрестье омолаживает, заставляя сердца биться по-новому, губы широко улыбаются, щеки розовеют, глаза сверкают. Поддавшись действию беспощадных лучистых чар, ты превращаешься в частичку природы, отторгая обыденное, цивилизованное. В слепящем умиротворении человек молодеет, здоровеет, рассудок пьянят курортные романы, переполняют надежды, кто-то обласканный морем влюбляется всерьез и пропадает под завораживающим действием южных заклинаний навсегда.

Как хорошо жить!

Вот для чего нужен отдых, вот для чего необходимо бывать на море, захлебнуться беззаботностью, забывшись в жаркой истоме. Окунувшись в томный покой, можно восстать из руин, одухотвориться, запастись энергией на холодную долгую зиму, получив заряд здоровья, задора и бодрости. Только так можно продлить человеку такую ранимую и такую короткую жизнь.

Ступая в воду медленно, осторожно, пытаясь трогать ее рукой, прогоняя внезапную дрожь, Екатерина Алексеевна, боясь оступиться, делала осторожные шажки вперед: один, другой, третий; шла, проваливаясь в море глубже и глубже. Волна уже дотянулась до пояса и поползла дальше, но тут, оттолкнувшись, купальщица выбросила вперед руки — и поплыла, заскользила по зеленовато-синей поверхности. И зашумела вода, побежала в стороны мелкой рябью, стараясь удержать на плаву точеную фигуру, которая, подгоняемая мощными взмахами, неслась навстречу ветру, раздувающему матовое спокойствие полудня.

Она плыла. В первый момент было холодно, слишком холодно — словно тысячи мелких иголочек вонзились в тело, захотелось выскочить на берег, завернувшись в широкое полотенце, унять озноб, но через секунду стихия захватила вольным ощущением свободы, покорила! И женщина, как русалка, захотела не покидать глубины, остаться в море навечно — плескаться: то переворачиваясь на спину, то ныряя, то замирая.

Екатерина Алексеевна восторгалась красотой вокруг: неприступными горами; колонноподобными кипарисами, подступившими к самому берегу; убаюкивающими прикосновениями ветра, грезившего стойким запахом олеандра. За эту волшебную поездку она была благодарна себе самой, рада, что вырвалась сюда, оставив работу, обязательства, начальство, забросив все подальше, чтобы, отстранившись от рутинной действительности, вслушиваться в настырный стрекот цикад, любоваться мерцающей лунной дорожкой, мечтать, задыхаясь в неземной прелести глициний и магнолий и, отдавшись ленивым волнам до кончиков волос, наполняться романтическим дыханием самого дивного места на земле, имя которому — Крым.

Екатерина Алексеевна обожала Крым. В двадцать лет приехала в Феодосию, мечтая углядеть на горизонте алые паруса спешащего за ней принца. Она не желала никуда уезжать, но не удержалась, сорвалась с места в погоне за манящей жар-птицей славы. И вот она снова здесь, под июньским солнцем, скрадывающим печали, снова — в изумрудной воде.

Валерий не поплыл, он лежал на пирсе и загорал. С утра, надев маску и ласты, больше часа охотился за крабами. Неудачно. Поймал лишь двух. К обеду их сварят и подадут вместе с пенящимся ялтинским пивом. В первый день Валера наловил двадцать четыре штуки, и вечером обитатели мисхорской дачи лакомились изысканным крабовым мясом. Хотя черноморский краб съедобен, мяса в нем почти нет. За исключением мощных клешней, откуда достают самые внушительные части деликатеса, кушать практически нечего. Бессмысленное обсасывание не поддающихся разгрызанию ножек не прибавляло аппетит, и под панцирем, который умело разбирали, поддев снизу, толком ничего не обнаруживалось. Если повезет, можно было наткнуться на крабью икру.

Едоков за столом собиралось пятеро: ловец крабов Валерий; успевшая основательно почернеть на солнце стройная и улыбчивая Екатерина Алексеевна; ее двенадцатилетняя дочь Светлана, которую вместе с толстушкой мамой она забрала на юг, и подруга — уже ставшая популярной певица Людмила Зыкина.

Валера, похоже, остепенился. С Катериной Алексеевной все в его жизни складывалось: и учеба, и работа, и благосостояние, он давно ни в чем не нуждался. С того дня, когда избранник затеял пьяный дебош, прошло время. Кротов обещал не пить, но все-таки пригублял. Фурцева смотрела на это сквозь пальцы, ведь ни разу он не перебрал: кружка пива или бокал вина, иногда — рюмочка водки, и — точка. Сначала каждую ночь, а потом через ночь сожитель приходил к даме сердца и нападал, бесцеремонно утоляя бесхитростные мужские желания. Агрессивность его потихоньку уменьшилась, он делал свое дело скоро, машинально, никак не любовно, когда целуют и обожают каждую мелочь и, овладевая, проникают глубоко-глубоко — до самого сердца! Скоро Валера захандрил, устал изо дня в день находиться под опекой, безропотно подчиняясь каждой прихоти, пропадая в кощунственном соглашательстве. Хотя Екатерина Алексеевна не повышала голос, не требовала чрезмерного, она так властно смотрела на своего Валерку, что молодому человеку делалось не по себе. Валерий выучил все ее пристрастия, изучил любимые ароматы, наперед знал, что она спросит и какое надо сделать лицо. Екатерина Алексеевна до отупения изматывалась на работе, а работа ее заключалось в постоянном общении с людьми, в принятии ответственных решений. Она смертельно уставала, и, оказавшись дома, не имела силы разговаривать, хотела молчания и лишь его настойчивых рук — раздвигавших кромешные ночи, когда мужчина властвовал над ее изнуренным телом. Приходя в задрапированную тяжелыми шторами спальню, любовник знал, что от него требуется, но как ему наскучило постылое повторение! Он пресытился немым однообразием, без теплого слова, без выражения эмоций, и чтобы не потерять интерес, не утратить в приспособленчестве вкус к жизни, к женщине, чтобы получалось без устали ласкать и мучить свою искушенную сожительницу, он импровизировал: пытался затащить покровительницу в ванную, грубо облокотить на полированный стол в столовой, сорвать одежду на лестнице, велел ей спать голышом, но искренности ему никак недоставало. Глаза любовника слишком часто делались отстраненными и пустыми.

Екатерина Алексеевна вышла из воды, не вытираясь, а мягко промокнув тело, накинула халат, укрылась широкополой шляпой от солнца и позвала:

— Валера, ты где?

— Загораю! — лениво отозвался он.

Она отправилась под навес, там, в глубине, в матерчатом шезлонге, проводила время подруга. Почему Фурцева сдружилась с Зыкиной, неясно, они были совершенно разные. Людмила недолюбливала Валерия, смотрела на него свысока, и он ее не чествовал, придумывал полнеющей даме обидные прозвища, высмеивал наивные песни.

— Почему не плаваешь, Люда? — устроившись рядом, поинтересовалась Екатерина Алексеевна.

— Вода холодная.

— Хорошая. Я прямо энергией зарядилась.

— Не моя вода, пусть потеплеет, — отпиралась Людмила. — Я в бассейне покупалась.

В бетонном теле набережной был встроен бассейн. Шириной он был не больше квадратного навеса, под которым в рядок умещалось пять лежаков и пара шезлонгов, не большой и не маленький.

— Налить тебе вина?

— Можно.

Екатерина Алексеевна подхватила бутылку «Алиготе».

— Твой все утро нырял, крабов ловил.

— Значит, вечером пируем!

— В этих крабах есть нечего. Вот на Сахалине крабы! — развела руками певица. — Там краб — пир, а тут — смех!

— Тогда снова напьемся! — весело отозвалась Екатерина Алексеевна.

Зыкина недовольно посмотрела на пирс, где загорал фурцевский дружок.

— Не балуй его, не балуй, Катерина Алексеевна!

— Отстань. Я его сегодня ругала.

— За что?

— За то, что ничем не занимается, ничего не хочет, за то, что цели в жизни не имеет, — призналась Фурцева. — «Апатия», — отвечает.

— Кислятина это «Алиготе»! — скривилась Люда.

— Мне нравится.

— Он за вами, как за каменной стеной, вот ничего и не нужно! Одет с иголочки, часы золотые. Эдакий франт! Вконец его распустите.

— Сколько той жизни! — вздохнула Фурцева и грустно добавила: — Я в любви невезучая!

Кротов как будто догадался, что разговор про него, посмотрел в сторону женщин и, поймав взгляд Екатерины Алексеевны, помахал рукой.

«Все-таки красивая у меня баба!» — подумал он.

— Иди к нам! — позвала Фурцева.

В одно движенье ловец крабов и женских сердец подскочил с места и пружинистым шагом направился в сторону шезлонгов.

— Ты красный! — оглядывая мужчину, отметила Фурцева. — Возьми крем, намажься, а то облезешь.

— Я не сгораю, ничего со мной не будет.

Кротов сел рядом.

— Вина выпьешь?

— Налей!

Зыкина сняла с головы белоснежную панаму и стала ею обмахиваться:

— Жара!