Царство. 1955–1957 - Александр Струев

— Я не сгораю, ничего со мной не будет.

Кротов сел рядом.

— Вина выпьешь?

— Налей!

Зыкина сняла с головы белоснежную панаму и стала ею обмахиваться:

— Жара!

Вокруг не было ни ветерка, ни дуновенья, движение воздуха зависело теперь от усилий прибоя, который с каждым разом бил тише и тише. Валерий прошел к холодильнику и принес вазочку со льдом. Положив в свой бокал три кусочка, он вспомнил про остальных:

— Льда надо?

— Клади!

Кротов зазвенел мельхиоровой ложкой.

— А тебе? — обратился он к певице.

Зыкина молча кивнула, продолжая обмахиваться. На ее лице выступили чуть заметные капельки пота:

— Чем больше пью, тем жарче!

Отдыхали на море пятый день. Завтра собирались поехать в Алупку, во дворец графа Воронцова. По счастливой случайности этот уникальный архитектурный ансамбль, построенный в девятнадцатом веке английскими архитекторами, уцелел. Немцы заняли Крым внезапно, и отступающие советские части не успели его уничтожить. Фашисты покидали Крым тоже впопыхах, и хотя дворец заминировали, взрывчатку обезвредил Щеколдин, директор. Его, как обиженного Советской властью, немцы оставили на работе. Если б рвануло, остались бы на месте замка повелителя южных губерний шершавые диабазовые глыбы. За спасение архитектурного памятника Щеколдину сохранили жизнь, правда, за решетку все равно посадили, а то как? Ведь при фрицах работал! С сорок четвертого года дворец сделали госдачей. Во время проведения Ялтинской конференции стран антигитлеровской коалиции в нем квартировался премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль. Дворец до сих пор скрывался за семью заборами, принимая на отдых высших государственных лиц, но с благословения Ивана Александровича Серова перед Фурцевой открывались все двери.

— Может, в бадминтон сыграем? — обратилась к Валере Екатерина Алексеевна.

Играли без счета, воланчик исправно взмывал вверх, метался туда-обратно. Игроки били метко, но Валера уступал, соперница была настойчивой и техничной, в свое время она серьезно занималась теннисом, и бадминтон ей давался легко, и еще солнце помогало — слепило противника.

— Невозможно играть, ничего не вижу! — возмущался мужчина. — Ты специально так подаешь, чтоб я не видел!

Екатерина Алексеевна смеялась, ей было весело.

— Мазила! — дразнила она.

— Мама, мамочка! — со стороны дачи раздался девичий голос.

Светочка-доченька спешила к навесу. Как и тысячи партийных функционеров, Екатерина Алексеевна не удержалась и назвала дочку Светланой. До войны имя Света стало самым распространенным в СССР.

— Тебя к телефону зовут! — запыхавшись, проговорила дочь.

Мать обняла девочку. Отец Светы давно имел другую семью и не торопился навещать ребенка, но мама и бабушка ее в обиду не давали.

— Может, Светуля, в море поплаваешь? Я час купалась!

— Давай вместе!

На пляж спешил прикрепленный Екатерины Алексеевны, подполковник Назаров.

— К ВЧ срочно просят! — сообщил он.

Пришлось идти в дом.

— Вина ты не пьешь, — обращаясь к Свете, проговорил Валерий. — Может, лимонада налить?

— Лучше мороженого!

Валерий сходил к холодильнику и, отыскав эскимо на палочке, протянул ребенку.

— Ешь, пока мать не видит!

Светлана радостно заулыбалась.

— Ты потихоньку, — предупредила Зыкина, — а то достанется нам!

У Светы было слабое горло.

В это время на лестнице показалась Екатерина Алексеевна.

— Что? — спросила Зыкина, всматриваясь в напряженное лицо подруги.

— Уезжаю. Польша взбунтовалась!

На экстренном заседании Президиума говорили мало. Генерал Серов доложил обстановку. В польском городе Познань на заводе имени Сталина стихийно начался митинг рабочих, недовольных пустотой и дороговизной в магазинах, тяжелыми условиями труда, социальной неустроенностью. Через некоторое время митингующие успокоились и начали расходиться, но шум уже пошел по округе. Во второй половине дня огромная толпа собралась в центре города, прямо возле Управления Министерства общественной безопасности. Наскоро соорудили помост, с которого обращались к присутствующим, и понеслось — выступление за выступлением. Сначала речи были удобоваримыми, но потом зазвучали резкие голоса, люди кричали, выплескивая накопившееся недовольство, начали ругать режим. В толпе появилась полиция. Особо злостных ораторов пытались изолировать. Один полицейский подошел сзади и толкнул человека, взобравшегося на стул, с которого тот говорил. Оратор не удержал равновесия и свалился на землю. Разгоряченные манифестанты ринулись на обидчика, за сослуживца вступились полицейские, началась свалка.

Свистки отчаянно свистели, в ход пошли кулаки, стражи порядка послали за подкреплением. Кого-то сильно ударили, кому-то разбили нос, один из участников сборища, получив в лицо чем-то тяжелым и обливаясь кровью, рухнул на булыжную мостовую. Стоящая рядом женщина заголосила: «Убили!» Озверевшие люди повалили ближайших полицейских и принялись нещадно бить. Кто-то из стражей порядка пытался стрелять, достал пистолет, прогремел выстрел, но пуля угодила в землю. Оружие было зажато атакующими, потом выбито, а дальше оно уже стреляло в обидчика. И пошло смертоубийство. Полицейские пытались убежать. Обезумевшая толпа жаждала крови. Избиение полицейских вылилось в бойню, демонстранты ворвались в городское управление безопасности, стали крушить мебель, бить стекла, выламывать двери, с невероятной яростью выплеснулась скопившаяся ярость, негодование, несогласие с существующими порядками.

Тысячи людей были вовлечены в беспорядки, никто не мог вразумить их, остановить. Министерство общественной безопасности выдвинуло в Познань усиленные отряды войск и полиции, военные открыли по манифестантам огонь на поражение. Люди прятались, где придется, никто не хотел умирать. Бунт был подавлен, зачинщики тряслись от страха. По улицам разъезжали бронемашины, военные хватали людей без разбора. Чтобы не быть убитыми, люди падали на землю, умоляя солдат сжалиться. Убитыми насчитали сорок человек, так и остались несчастные лежать посреди улиц в лужах крови. Позже в больнице от ран скончалось еще столько же. Раненых были сотни, только тяжелых насчитали более ста. Потерпевших разместили в местной больнице. Кому не угрожала серьезная опасность от ран, а увечья были легкими (таких пострадавших набралось около трехсот), заперли во Дворце культуры, где широченный актовый зал приспособили под лазарет. Силы безопасности арестовали пятьсот человек, еще столько же находилось под подозрением. Требовалось опросить раненых, задержанных, свидетелей, военных и сотрудников полиции, составить внятную картину происшедшего. Была образована следственная комиссия, которую возглавил польский премьер-министр, заместителем председателя госкомиссии стал маршал Советского Союза Рокоссовский. Серов отправил в Польшу следственную бригаду КГБ, а сам собирался лететь в Варшаву утром.

— Польские товарищи взяли ситуацию под контроль, — докладывал он на Президиуме.

— Рано мы от лагерей отказываемся! — хмуро проговорил Молотов.

— Умер Берут, в руководстве Польши пошло шатание, благодатная почва для врагов! — заметил Хрущев. — Никто не вел с людьми разъяснительной работы. Своей пассивностью коммунисты на угли солому подкладывали, а вражеская разведка стала огонь раздувать, вот вам результат. А результат, как видите, самый паршивый: снова жертвы, снова аресты. Товарищ Шепилов, это вас в первую очередь касается и товарища Суслова, который Международный отдел возглавляет!

— Надо яснее мысли до народа доносить, а вы отстранились! У вас сплошной формализм! — гневно высказался Булганин.

— Формализм! Шепилов, Суслов! Заваруху сделал хрущевский антисталинский доклад! Ориентиры потеряны, страха нет! Зачем выступал?! — неистово глядя на Хрущева, хрипел Каганович. — В мире силу уважают, а не то, что все дозволено! Хрущев виноват!

— Мы, Лазарь Моисеевич, не тюрьму строим, а справедливое общество!

— Надо жестче карать! — не усидел на месте Жуков.

— Кто не с нами, тот против нас! — грозно скалился Молотов.

— Вы предлагаете взять кувалду и размозжить несогласным головы?!

— Врагу голову размозжить предлагаю! — за Молотова ответил Каганович. — Нельзя допускать, чтобы на Советский Союз огрызались, чтобы его ни в грош не ставили!

— Товарищ Жуков прав, надо жестче карать, кто рыпнулся, того бей! — дополнил Ворошилов.

— Так до скончания века будем воевать, пока последний мужик не помрет!

— А что, ждать, пока нас сметут?!

— Надо сердца соединять, дружить, а вы винтовкой пугать хотите! Навоевались, хватит! Вот у Фурцевой спросите, хочет она воевать? — выпалил Никита Сергеевич.