Царство. 1955–1957 - Александр Струев

Александр Николаевич одобрительно посмотрел на Зою Петровну, которая, работая в газете «Пионерская правда», вычистила из редакции всех, у кого обнаружились хоть какие-то родственники, осужденные Советской властью. По ее наводке кое-кто оказался за решеткой.

— Но ни в коем случае нельзя потерять человека! Пришел, к примеру, учиться паренек из деревни, ничего, кроме своего родного села, не видел, в райцентре, может, раз побывал, ходит с открытым ртом и умников столичных, плесень так называемую слушает. В голове у него еще полнейшая каша. Наслушается гнилых разговоров или радио «Би-би-си» по чьей-то подсказке включит и заблудится. А как, товарищи, не заблудиться? Ему семнадцать лет, жизни не знает, — нравоучительно продолжал Александр Николаевич. — Поэтому надо шире вести разъяснительную работу, чтобы распознавала молодежь, кто свой, а кто — чужой, придвинуть надо зеленых пацанов ближе, пригреть, привлечь к комсомольской жизни. Здесь, товарищи, следует вдумчиво подходить. Я хочу снова привести слова, услышанные от Никиты Сергеевича: «Таким, — имеется в виду молодым, сомневающимся, — надо всячески помогать, относясь как можно терпимее к их ошибкам, стараясь их исправить путем убеждения».

Члены Бюро пустились в детальное обсуждение шелепинских идей.

Молодость все подвергает обсуждению, даже то, во что одет преподаватель, на какую девушку он посмотрел. В любые времена студенчество — самая бурная и неспокойная общность людей. Здесь остро реагируют на политику, обсуждают газетные статьи, передачи по радио, телевидению. В институтских коридорах витают всевозможные сплетни, слухи, очевидные факты и небылицы, и всему здесь дают оценку, высказывая мнение, подчас отличное от официального. Хочешь, не хочешь, а студент может стать опасным. Комсомол призван подобного не допускать.

Молодежь спорила, что-то гневно осуждала, некоторые втихаря собирались и ругали власть. Во имя спасения Отечества, дошло до создания тайных организаций. Такое происходит неизбежно, было и будет во все времена, а как иначе сделаешь мир лучше? Секретные организации по сути своей были мнимые, не террористические, несущие лишь идеологическую угрозу, однако на улицах стали появляться листовки с антисоветскими призывами. Во время трагических событий в Грузии кто-то оказался там и потом рассказал, что случилось в Тбилиси, как солдаты убивали безоружных людей. И это было в листовках. С других концов просачивались сведения о беззаконии, самоуправстве, о суровом укладе бескомпромиссного социалистического единства. Чье-то детство прошло по соседству с местами «не столь отдаленными», где один лагерь за колючей проволокой переходил в другой, а арестант передвигался по территории под прицелом охранников, засевших на вышках с пулеметами. Они, эти очевидцы, рассказывали о необозримых просторах ГУЛАГа. Многие тысячи зеков, которые рано или поздно выпускались на свободу, по разным причинам никуда не уезжали: кто-то встречал на воле женщину; кто-то, из-за страха, как тебя встретят дома, нужен ли ты там, получал на чужбине работу. Бывший заключенный не торопился возвращаться — истерзанные дознаниями семьи, спасая собственные судьбы, отказывались от своих горе-мужей, осужденных на долгие годы. Ни дома у многих «ЗК» не осталось, ни семьи. А тех, кого ждали, не пускали домой введенные НКВД ограничения: нельзя человеку, отсидевшему срок, селиться ни в столице, ни в промышленных центрах, ни в приграничных районах. Так и оседали вокруг тюремных лагерей тысячи душ с переломанными судьбами, с искалеченными сердцами, хранившими в себе жуткую правду о ленинском порядке, правду, которая не дает спать, а больно кусает, душит, требуя отмщения. Так или иначе, горькая правда эта летела по белу свету, и не удавалось заглушить ее торжественной музыкой. Особо жутко было тем, кто сидел долго, кто хлебнул сполна, но и они, проснувшись однажды, стали поднимать головы, зароптали. Критическая масса доведенных до полуживотного состояния человеческих душ множилась, раскачиваясь, как океан, из стороны в сторону. С виду зона казалась спокойной, униженной, до беспамятства истерзанной, изнуренной каторжным трудом. С течением времени хмурое море начинало шевелиться, оживать, и поднималась волна, и налетал шквал, выплескивая наружу годами копившуюся боль, унижение и ненависть. И вставали зеки, хватаясь за что попало, и били своих обидчиков, своих вопиющих сторожей, похитивших у пленников свободу, здоровье, не гнушавшихся прихватить даже малые крохи скудного тюремного содержания, за которое иной раз лишали в лагере человеческой жизни.

Как только не измывалась над арестантом тюрьма, чем только не уродовала души!

И бунты эти, эти угрюмые, вспыхивающие то тут, то там гремучие восстания, усмирялись уже не автоматными очередями подоспевшего, до зубов вооруженного конвоя, они усмирялись тяжелой артиллерией, лязгающими танками, давящими в кровавую кашу озверевшую, потерявшую разум толпу.

И такая горькая правда была известна студентам.

Бюро ЦК ВЛКСМ одобрило подготовленные Шелепиным предложения о дополнительных мерах по работе с молодежью.

Подготовка к первой Спартакиаде народов СССР стояла на Бюро вторым вопросом. Идея, высказанная Анастасом Ивановичем Микояном, понравилась Хрущеву, вот уже целый год к спортивному первенству шла усиленная подготовка. Спартакиада СССР должна была стать плацдармом спортивных побед, кузницей будущих рекордсменов. Открытие Первой Спартакиады приурочили к открытию Центрального стадиона в Лужниках.

Заканчивая спортивную тему, второй секретарь ВЛКСМ Семичастный доложил о готовности к Олимпийским играм в Мельбурне. Еще на прошлом Бюро просмотрели состав советской делегации, ее руководителей, поддержали предложение Спорткомитета доставить олимпийцев в Австралию кораблем. Поездом сборную предполагали везти до Владивостока, а дальше — плыть. Корабли по международному законодательству являются территорией той страны, которой принадлежат, а значит, на судне можно не опасаться провокаций и тлетворного влияния Запада.

Александр Николаевич был особо красноречив. Его так и распирало от собственной значимости, потому как вчера Шелепина вместе с Фурцевой, Брежневым, Шепиловым, Поспеловым, Серовым и Руденко, включили в комиссию по расследованию обстоятельств позорных политических процессов 30—50-х годов. Комиссия должна была установить, виновны ли маршал Тухачевский, глава правительства Рыков, «любимец партии» Николай Иванович Бухарин и заместитель председателя правительства Вознесенский в предъявленных обвинениях. В тот же день из Секретной части ЦК к Шелепину поступили объемные тома следственных и судебных документов. Эти действия предпринимались Хрущевым для преданья гласности бесчеловечных Сталинских преступлений. Хрущев требовал реабилитации, как отдельных людей, так и целых народов. Тем самым Первый Секретарь хотел восстановить законную справедливость и упрочить свой авторитет. Чтобы в полный голос заявить о творящемся беззаконии, нужны были неопровержимые доказательства, предъявленные не случайными, а известными в народе людьми. Александр Николаевич не удержался и все-таки обмолвился перед подчиненными информацией о создании правительством и Центральным Комитетом такой авторитетной комиссии.

— Но это строго конфиденциально! — с чувством собственного превосходства вымолвил он.

После такого заявления ни у кого не осталось сомнений, что Александр Николаевич находится на старте и скоро перейдет работать на Старую площадь, что с его толковостью, работоспособностью, усидчивостью и требовательностью случилось бы неизбежно.

На Бюро ЦК комсомола в обязательном порядке приглашали руководителей центральных комсомольских ведомств, в том числе редакторов молодежных газет. С этого года в зале постоянно находился первый заместитель главного редактора газеты «Комсомольская правда» Алексей Иванович Аджубей. Когда заседание закончилось и его участники стали расходиться, Александр Николаевич Шелепин и второй секретарь ЦК комсомола Владимир Ефимович Семичастный отправились обедать. В этот раз они пригласили Алексея Ивановича с собой.

Кушали на этом же этаже, в специально оборудованной комнате с видом на Политехнический музей, и хотя там размещался стол на шесть человек, никто лишний сюда не попадал. Получалось, что Аджубей был не лишний. Обед здесь всегда был скромен, даже аскетичен:

— Ни к чему шиковать! — указывал Александр Николаевич.

В общей комсомольской столовой, размещенной в подвале под зданием, разнообразия было больше. Расселись. Шелепин с Семичастным рядышком, Алексей Иванович напротив. Посуда на столе, вилки с ложками, были самые дешевые, точно, как в любом общепите. Еду несли из общей кухни, но готовил ее отдельный повар.

Салат из тертой свеклы, вспрыснутый растительным маслом — на закуску, суп с фрикадельками — на первое, на второе — жареная курица с макаронами, в графине — клюквенный морс. После обеда официантка принесла каждому счет и приняла деньги. Стоил обед ничтожно мало: за сорок копеек его мог позволить себе любой служащий, ведь заработная плата вахтера или дворника, самая низкая в штатном расписании главного комсомольского штаба, составляла восемьсот пятьдесят рублей, следовательно, дворник мог объедаться комсомольскими харчами. Во всех ведомственных столовых были невысокие цены, чем выше был ранг учреждения, тем ниже цена обеда. Ели молча, не глядя друг на друга. Только один раз Александр Николаевич, кивнув на доверху полную хлебницу, проговорил: