Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

class="p1">– А вот я встретил как-то Мазини в Венеции, он меня позвал в какой-то кабачок пить красное вино. Там был какой-то старик, гитарист, он взял у него гитару и долго пел со стариком. Помню, я себя чувствовал не на земле: Мазини замечательно аккомпанировал на гитаре. В окна светила луна, и черные гондолы качались на Canale Grande. Это было так красиво! Мне мнилось, будто я улетел в другой век поэзии и счастья. Никогда не забуду этого вечера.

– А я не слыхал, как он поет с гитарой. Должно быть, хорошо. А вот скажи, что это стоит – эта ночь, когда Мазини пел с гитарой? Сколько франков?

– Ну, не знаю, – ответил я. – Ничего не стоит!..

– Вот и глупо, – сказал Шаляпин.

– Почему? Он же сам жил в это время, он же артист. Он восторгался ночью.

– Да, может быть. Он был странный человек. В Милане в галерее – знаешь, там бывают артисты, певцы, кофе пьют – он мне однажды сказал: «Все они не умеют петь».

– Как же, постой. Когда я писал портрет с Мазини, отдыхая, он обычно пел с гитарой и, помню, однажды сказал мне: «Я вижу, тебе нравится, как я пою». – «Я не слыхал ничего лучше», – ответил я. «Это что! – сказал мне Мазини. – У меня был учитель, которому я не достоин застегнуть сапоги. Это был Рубини. Он умер». И Мазини перекрестился всей рукой. «А я слышал Рубини», – сказал я. «Ты слышал Рубини?!» – «Да, четырнадцати лет, мальчиком, я слышал Рубини. Может быть, я не понял, но, по-моему, вы, Анджело, вы поете лучше». – «Неужели?» И Мазини радостно засмеялся.

– Какая несправедливость! – сказал вдруг Шаляпин. – Мазини чуть не до восьмидесяти лет пил красное вино, а я не могу. У меня же сахар нашли. И черт его знает, откуда он взялся!.. А ты знаешь, что Мазини на старости сделался антикваром?.. Я тоже, брат, хожу по магазинам и всякие вещи покупаю. Вот фонари купил. Может быть, придется торговать. Вот, видишь ли, я дошел до понимания Тициана. Вот это, видишь, у меня Тициан, – показал он на большую картину с нагими женщинами и, встав из-за стола, повел меня смотреть полотно. – Вот видишь, подписи нет, а холст Тициана. Но я отдам реставрировать, так, вероятно, найдут и подпись. Что ж ты молчишь? Это же Тициан? – тревожился Шаляпин.

– Не знаю, Федя, – сказал я. – Может быть, молодой. Но что-то мне не особенно нравится.

– Ну вот, значит, меня опять надули.

Шаляпин расстроился до невозможности.

Шаляпин и Врубель

На Долгоруковской улице в Москве, в доме архитектора Червенко, была у меня мастерская. Для Серова Червенко построил мастерскую рядом с моей. Ход был один.

Приехав из Киева, Врубель поселился у меня в мастерской.

Врубель был отрешенный от жизни человек – он весь был поглощен искусством. Часто по вечерам приходил к нам Шаляпин, иногда и после спектакля. Тогда я посылал дворника Петра в трактир за пивом, горячей колбасой, калачами.

На мольберте стоял холст Врубеля. Большая странная голова с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Все было сделано резкими линиями, и начало волос уходило к самому верху холста. В лице было страдание. Оно было почти белое.

Придя ко мне, Шаляпин остановился и долго смотрел на полотно:

– Это что же такое? Я ничего подобного не видал. Это же не живопись. Я не видал такого человека.

Он вопросительно смотрел на меня.

– Это кто же?

– Это вот Михаил Александрович Врубель пишет.

– Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?

– А нарисовано как! – сказал Серов. – Глаза! Это, он говорит, «Неизвестный».

– Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он все в глазах стоит. А где же Врубель?

– Должно быть, еще в театре, а может быть, ужинает с Мамонтовым.

Шаляпин повернул мольберт к стене, чтобы не видеть головы «Неизвестного».

– Странный человек этот Врубель. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я его спрашиваю: «Вы читали Горького?», а он: «Кто это такой?» Я говорю: «Алексей Максимович Горький, писатель». – «Не знаю». Не угодно ли? В чем же дело? Даже не знает, что есть такой писатель, и спрашивает меня: «А вы читали Гомера?» Я говорю: «Нет». – «Почитайте, неплохо… Я всегда читаю его на ночь».

– Это верно, – говорю я, – он всегда на ночь читает. Вон, видишь, под подушкой у него книга. Это Гомер.

Я вынул изящный небольшой томик и дал Шаляпину.

Шаляпин открыл, перелистал книгу и сказал:

– Это же не по-русски.

– Врубель знает восемь иностранных языков. Я его спрашивал, отчего он читает именно Гомера. «За день, – ответил он, – устанешь, наслушаешься всякой мерзости и скуки, а Гомер уводит.» Врубель очень хороший человек, но со странностями. Он, например, приходит в совершенное расстройство, когда манжеты его рубашки испачкаются или промнутся. Он уже не может жить спокойно. И если нет свежей под рукою, бросит работу и поедет покупать рубашку. Он час причесывается у зеркала и тщательно отделывает ногти. А в газетах утром читает только отдел спорта и скачки. Скачки он обожает, но не играет. Обожает лошадей. Ездит верхом как жокей. Приятели у него все – спортсмены, цирковые атлеты, наездницы. Он ведь и из Киева с цирком приехал.

Отворилась дверь, и вошел Михаил Александрович Врубель.

– Как странно, – сказал он – вот здесь, по соседству, зал отдается под свадьбы и балы. Когда я подъехал и платил извозчику, то увидел, что в доме бал. А у подъезда лежит контрабас, а за ним – музыкант на тротуаре. И разыгрывается какой-то скандал. В этом было что-то невероятно смешное. Бегут городовые, драка.

– Люблю скандалы, – вскинулся Шаляпин, – пойдемте, посмотрим.

– Все кончилось, – сказал Врубель, – повезли всех в полицию.

– Послушайте, Михаил Александрович, вот вы – образованный человек, а вот здесь стояла картина ваша, такая жуткая. Что это за человек, «Неизвестный»?

– А это из лермонтовского «Маскарада» – вы же знаете, читали.

– Не помню… – сказал Шаляпин.

– Ну, забыть трудно, – ответил Врубель.

– Я бы не повесил такую картину у себя.

– Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти.

– А все-таки. Какой же это человек, «Неизвестный», в чем тут дело?

– А это друг ваш, которого вы обманули.

– Это все ерунда. Дружба. Обман! Все только и думают, как бы тебя обойти. Вот я делаю полные сборы, а спектакли без моего участия проходят чуть ли не при пустом зале. А что я получаю? Это же несправедливо! А говорят – Мамонтов меня