Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

где солнце». А он говорит: «Никак невозможно». – «Держи лево», – говорю ему. А он: «Чего? Мне из-за вас городовой морду побьет». Довольно всего этого. Я еду к тебе сегодня же с ночным. Там заеду к Герасиму[36] и сажусь на кряковую утку. На реке, у леса.

– Если ты едешь один, – говорю я, – то возьми паспорт. А то может нагрянуть урядник, лицо у тебя такое серьезное, подумает: «Что это за человек такой сердитый живет, взять его под сомнение». А ты – камергер.

– Постой, – Павел Александрович озабоченно полез в боковой карман поискал и достал паспорт.

– Ну-ка, дай, – Федор Иванович взял у него из рук паспорт. – Что же это такое? «При-чис-лен-ный…» Какая гадость! – Федор Иванович захохотал.

– Постой, дай сюда! – рассердился Павел Александрович. – Он взял паспорт у Шаляпина и мрачно спросил: – Где это?

– Да вот тут, – показал Шаляпин. – Ну, «состоящий», «утвержденный», а то «причисленный» – ерунда. Какой-то мелкий чинуша.

– Постой! – уже совсем в сердцах сказал Тучков. – Дай чернила! – И, сев за стол, вычеркнул из паспорта обидное слово.

– Причисленный – непричисленный, всё это вздор, пошлости. Но весна – и я еду! Сажусь на кряковую утку там, на реке, у леса.

– Позволь, в чем дело? То есть как же ты на утку сядешь? – спросил Шаляпин.

– Довольно шуток. Ничего не понимаешь и не поймешь. Пой себе, пой, но в охотники не лезь, и все вы ничего не понимаете. Что вам весна? Понимаете, что значит до весны дожить?! Дожить до весны – счастье! А вам все равно, у вас там, – он показал на грудь, – пусто. Я еду.

– И я, Павел, еду с тобой, – сказал серьезно Шаляпин. – Но только в чем же все-таки дело? Что значит «сесть на утку»? Надо же ясно говорить.

– Все равно не поймешь, – сказал Павел Александрович. – Не охотник – и молчи.

– Постой, – вступился я. – Все очень просто. Берется утка и небольшой деревянный кружок, плоский, на палке. К кружку веревкой привязывается за лапу утка. Палку с кружком и уткой ставят на воду в реке, недалеко от берега. Утка плавает на привязи около кружка и кричит. А селезни летят на зов утки, и их с берега стреляют.

– А когда же на нее садятся? – серьезно спросил Федор Иванович.

– Довольно пошлостей, – рассердился Павел Александрович. – Вздор! Не то. Утка домашняя не годится. На нее не сядешь. Понимаешь? У ней селезень около всегда свой, а уток Герасим приготовил – ручных, диких, помесь с кряквой. Эти утки орут. Зовут селезней весной, и те летят к ним из пространства. Понимаешь? Женихи летят. А ты сидишь на берегу в кустах и стреляешь – одного, другого, десятого.

– Вот какая история… – сказал Шаляпин. – Бабы вообще бессердечны. Убивают любовника, а ей все равно. Теперь понимаю, в чем дело, и тоже еду…

* * *

На Ярославском вокзале мы все собрались. Публика поглядывала на могучую фигуру Федора Ивановича, одетого охотником, в высоких новых сапогах.

Когда сели в вагон, все были в хорошем настроении. В весенней ночи горели звезды. К утру приехали на станцию, сели в розвальни, покатили по талой дороге, объезжая большие лужи. В глубине весеннего неба летели журавли, и лес оглашался пением птиц. О молодость! О весна! О Россия!

Федор Иванович потерял папиросы и рассердился.

В моем доме, в лесу, у самой речки, пахло сосной. В большой комнате – мастерской – шипел самовар. Деревенские лепешки, ватрушки, пирожки. А в окна видны были горящие на солнце сосны, проталины и лужи у сарая. Куры кудахтали – весна, весна!

Герасим принес в корзине уток. Объяснял Федору Ивановичу, что утки эти не домашние, а помесь дикой с домашней. Эта орет, а на домашнюю сегодня не возьмешь.

К вечеру, на берегу разлившейся реки, в кустах, расселись охотники. А в воде, недалеко от берега, поставили кружки, у которых плавали привязанные за лапу утки и орали во все горло. Селезни дуром летели на утиный призыв. Их тут и стреляли.

Наутро они были поданы к завтраку. Федор Иванович был очень доволен, хотя, к сожалению, просудился. Насморк. Вероятно потому, что оделся очень тепло в ангорские кофты.

На отдыхе

Это лето [1903 года] Шаляпин и Серов проводили со мной в деревне близ станции Итларь. Я построился в лесу, поблизости от речки Нерли. У меня был чудесный новый дом из соснового леса.

Моими друзьями были охотники-крестьяне из соседних деревень – милейшие люди. Мне казалось, что Шаляпин впервые видит крестьян – он не умел как-то с ними говорить, немножко их побаивался. А если и говорил, то всегда какую-то ерунду, которую они выслушивали с каким-то недоверием. Он точно роль играл человека – душа нараспашку; всё на кого-то жаловался, намекал на горькую участь крестьян, на их тяжелый труд, на их бедность. Часто вздыхал и подпирал щеку кулаком. Друзья мои охотники слушали про все эти тяжкие невзгоды народа, но отвечали как-то невпопад и видимо скучали.

Почему взял на себя Шаляпин обязанность радетеля о народе – было непонятно. Да и он сам чувствовал, что роль не удается, и часто выдумывал вещи уже совсем несуразные: про каких-то помещиков, будто бы ездивших на тройке, запряженной голыми девками, которых били кнутами, и прочее в том же роде.

– Этого у нас не бывает, – говаривал ему, усмехаясь, охотник Герасим Дементьевич.

А однажды, когда Шаляпин сказал, что народ нарочно спаивают водкой, чтобы он не сознавал своего положения, Герасим заметил:

– Федор Иванович, и ты выпить не дурак. С Никоном-то Осипычем на мельнице, накось, гуся зажарили, так полведра вы вдвоем-то кончили. Тебя на сене на телеге везли, а ты мертво спал. Кто вас неволил?..

* * *

Был полдень. Шаляпин встал и медленно одевался. Умываться ему подавал у террасы дома расторопный Василий Харитонов Белов, маляр, старший мастер декоративной мастерской. Он служил у меня с десятилетнего возраста; когда я впервые охотился в этих местах, отец его упросил меня взять его: «Дитев больно много – прямо одолели».

От меня Василий Белов ушел в солдаты. Служил где-то в Польше и опять вернулся ко мне. Человек он был серьезный и положительный. Лицо имел круглое, сплошь покрытое веснушками, глаза как оловянные пуговицы, роста небольшого, выправка – солдатская. Говорил отчетливо: «Так точно», «Никак нет». Федор Иванович его очень любил. Любил с ним поговорить.

Разговоры эти были особенные и очень потешали Шаляпина. Он говорил, что Василий – замечательный человек, и хохотал от души. А Василий хмурился и говорил