Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

потом на кухне, что у Шаляпина только смехун в голове, сурьеза никакого – хи-хи да ха-ха, а жалованье получает здоровое…

Василий имел особое свойство – все путать. На этот раз, подавая Шаляпину умываться из ковша, рассказал, что студенты – народ самый что ни есть отчаянный – в Москве, на Садовой, в доме Соловейчика, где находится декоративная мастерская, женщину третьего дня зарезали и в карете скорой медицинской помощи ее отправили в больницу. Он сам видел – до чего кричала! Вот какой народ эти студенты – хуже нет.

– Что же, – спросил Шаляпин, – красива, что ли, она была или богата?

– Чего красива! – с неудовольствием ответил Василий. – Толстая, лет под шестьдесят. Сапожникова жена. Бедные – в подвале жили.

– Ты что-то врешь, Василий, – сказал Шаляпин.

– Вот у вас с Кистинтин Ликсеичем Василий все врет. Веры нету.

– Так зачем же студентам резать какую-то толстую старую бабу, жену бедного сапожника, ты подумай!

– Так ведь студенты!.. Народ такой!..

Шаляпин, умывшись, пришел в мою большую мастерскую. Там уж кипел самовар. Подали оладьи горячие, пирожки с визигой, сдобные лепешки, выборгские крендели.

Василий вошел, подал Шаляпину «Московский листок», который привез с собой, и сказал:

– Вот, сами прочтите, а то всё говорите: «Василий врет». – И ушел.

Шаляпин прочел: «Студенты Московского университета, в количестве семи человек, исключаются за невзнос платы». Далее следовало: «В Тверском участке по Садовой улице, в доме Соловейчика, мещанка Пелагея Митрохина, 62 лет, в припадке острого алкоголизма, поранила себе сапожным ножом горло и в карете скорой медицинской помощи была доставлена в больницу, где скончалась, не приходя в сознание».

– Ловко Василий читает, – смеялся Шаляпин. – Замечательный человек.

* * *

Однажды они с Серовым выдумали забаву.

При входе ко мне в мастерскую был у двери вбит сбоку гвоздь. Василий всегда браво входил на зов, вешал на гвоздь картуз, вытягивался и слушал приказания.

И вот однажды Серов вынул гвоздь и вместо него написал гвоздь краской, на пустом месте, и тень от него.

– Василий! – крикнул Шаляпин.

Василий, войдя, по привычке хотел повесить картуз на гвоздь. Картуз упал. Он быстро поднял картуз и вновь его повесил. Картуз опять упал.

Шаляпин захохотал.

Василий посмотрел на Шаляпина, на гвоздь, сообразил, в чем дело, молча повернулся и ушел.

Придя на кухню, говорил, обидевшись:

– В голове у них мало. Одно вредное. С утра все хи-хи да ха-ха… А жалованье все получают во какое!

* * *

– Василий, ну-ка скажи, – помню, спросил у него в другой раз Шаляпин, – видал ты русалку водяную или лесового черта?

– Лесового, его не видал и русалку не видал, а есть. У нас прапорщик в полку был – Усачев… Красив до чего, ловок. Ну и за полячками бегал. Они, конечно, с ним то-се. Пошел на пруд купаться. Ну и шабаш – утопили.

– Так, может, он сам утонул?

– Ну нет. Почто ему топиться-то? Они утопили. Все говорили. А лесовиков много по ночи. Здесь место такое, что лесовые заводят. Вот Феоктист надысь рассказывал, что с ним было. Здесь вот, у кургана, ночью шел, так огонь за ним бежал. Он от него, а ему кто-то по морде как даст! Так он, сердешный, до чего бежал – задохся весь. Видит, идет пастушонок, да как его кнутовищем вытянет! А время было позднее, насилу дома-то отдышался.

– Ну и врешь, – сказал Шаляпин. – Феоктисту по морде дали в трактире на станции. Приятеля встретил, пили вместе. А как платить – Феоктист отказался: «Ты меня звал». Вот и получил.

– Ну вот, – огорчился Василий. – А мне говорит: «Это меня лесовик попотчевал ночью здесь, к Кистинтину Ликсеичу шел».

И такие разговоры были у Шаляпина с Василием постоянно.

* * *

К вечеру ко мне приехали гости: гофмейстер Н. и архитектор Мазырин – мой школьный товарищ, человек девического облика по прозвищу Анчутка.

Мазырин, по моему поручению, привез мне лекарства для деревни. Между прочим целую бутыль касторового масла.

– Это зачем же столько касторового масла? – спросил Шаляпин.

Я сказал:

– Я его люблю принимать с черным хлебом.

– Ну это врешь. Это невозможно любить.

Я молча взял стакан, налил касторового масла, обмакнул хлеб и съел.

Шаляпин в удивлении смотрел на меня и сказал Серову:

– Антон! Ты посмотри, что Константин делает. Я же запаха слышать не могу.

– Очень вкусно, – сказал я. – У тебя просто нет силы воли преодолеть внушение.

– Это верно, – встрял в разговор Анчутка, – характера нет.

– Не угодно ли, характера нет! А ты сам попробуй…

Мазырин сказал:

– Налей мне.

Я налил в стакан. Он выпил с улыбкой и вытер губы платком.

– В чем же дело? – удивился Шаляпин. – Налей и мне.

Я налил ему полстакана. Шаляпин, закрыв глаза, выпил залпом.

– Приятное препровождение времени у вас тут, – сказал гофмейстер.

Шаляпин побледнел и бросился вон из комнаты.

– Что делается, – засмеялся Серов и вышел вслед за Шаляпиным.

Шаляпин лежал у сосны, а Василий Белов поил его водой. Отлежавшись, Шаляпин пососал лимон и обвязал голову мокрым полотенцем. Мрачнее ночи вернулся он к нам.

– Благодарю. Угостили. А вот Анчутка – ничего. Странное дело.

Он взглянул на бутыль и крикнул:

– Убери скорей, я же видеть ее не могу…

И снова опрометью кинулся вон.

Приезд Горького

Утром рано, чем свет, когда мы все спали, отворилась дверь и в комнату вошел Горький. В руках у него была длинная палка, он был одет в белое непромокаемое пальто. На голове – большая серая шляпа. Черная блуза, подпоясанная простым ремнем. Большие начищенные сапоги на высоких каблуках.

– Спать изволят? – спросил Горький.

– Раздевайтесь, Алексей Максимович, – ответил я. – Сейчас я распоряжусь – чай будем пить.

Федор Иванович спал как убитый после всех тревог. С ним спала моя собака Феб, которая его очень любила. Гофмейстер и Серов спали наверху, в светелке.

– Здесь у вас, должно быть, грибов много, – говорил Горький за чаем. – Люблю собирать грибы. Мне Федор говорил, что вы страстный охотник. Я бы не мог убивать птиц. Люблю я певчих птиц.

– Вы кур не едите? – спросил я.

– Как сказать… Ем, конечно. Яйца люблю есть. Но курицу ведь режут. Неприятно. Я, к счастью, этого не видал и смотреть не могу.

– А телятину едите?

– Да как же, ем. Окрошку люблю. Конечно, это все несправедливо.

– Ну а ветчину?

– Свинья все-таки животное эгоистическое. Ну, конечно, тоже бы не следовало.

– Свинья по четыре раза в год плодится, – сказал Мазырин. – Если их не есть, то они так расплодятся, что сожрут всех людей.

– Да, в