Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

– Нельзя ли, – спросил Шаляпин священника, – достать вина или водки?

– Водки нет, а кагор, для церкви, есть.

И мы, чтобы согреться, усердно наливали в чай кагору.

Когда двинулись в обратный путь, священник наделил нас зонтиками. У Путятина нам загородили дорогу крестьяне, протянув поперек колеи ленту. Ее держали в руках девушки и визгливо пели какую-то песню, славя жениха и невесту. В песне этой были странные слова, которые я запомнил: «Мы видели, мы встречали / Бродягу в сюртуке, в сюртуке, в сюртуке…»

Мужики просили с молодых выкуп на водку. Я вынул рублевку и дал. Бабы говорили: «Мало. А нам-то на пряники?» Другие тоже дали крестьянам денег. Лепту собрали, и мы поехали.

Вернувшись к Татьяне Спиридоновне [Любатович], мы увидели столы, обильно уставленные винами и едой. Поздравляя молодых, все целовались с ними. Кричали «горько!».

К вечеру Коле Хитрову опять выпал жребий сторожить сад, и, когда я, распростившись, уходил к себе на деревню, Шаляпин вышел со мной.

– Пойдем, посмотрим, как твой приятель караулит.

В глубине сада, огороженного канавой, с разваленным частоколом, мы увидели огонек фонаря. Шаляпин сделал мне знак, мы легли в траву и тихо поползли к канаве. Фонарь, горевший в шалашике, покрытом рогожей, освещал испуганное лицо Коли. Вытаращив глаза, он смотрел в темную ночь.

– А этого сторожа надо зарезать! – не своим голосом сказал Шаляпин.

– Кто такой? – завопил неистово Коля. – Буду стрелять!

И, выскочив из шалаша, пустился бежать из сада.

– Держи его! – кричал Шаляпин. – Не уйдешь!..

Коля кинулся к дому Татьяны Спиридоновны. Прибежав туда, он крикнул:

– Разбойники!..

Все переполошились. Высыпали на улицу.

Подходя к дому, мы увидели Иолу Игнатьевну, молодую.

В беспокойстве она говорила картавя, по-русски:

– Господи! Где Федя, что с ним?..

Шаляпин был в восторге.

Частная опера

Сезон в Частной опере [в 1896 году] открылся оперой «Псковитянка» Римского-Корсакова.

Я, помню, измерил рост Шаляпина и сделал дверь в декорации нарочно меньше его роста, чтобы он вошел в палату наклоненный и здесь выпрямился с фразой: «Ну, здравия желаю вам, князь Юрий, мужи псковичи, присесть позволите?» Так он казался еще огромнее, чем был на самом деле.

На нем была длинная и тяжелая кольчуга из кованого серебра. Эту кольчугу, очень древнюю, я купил на Кавказе у старшины хевсур[29]. Она плотно облегала богатырские плечи и грудь Шаляпина. И костюм Грозного сделал Шаляпину тоже я. Шаляпин в «Грозном» был изумителен. Как бы вполне обрел себя в образе сурового русского царя, как бы приял в себя его неспокойную душу. Шаляпина не было на сцене, был оживший Грозный. В публике говорили: «Жуткий образ!»

Таков же он был и в «Борисе Годунове»… Помню первое впечатление. Я слушал, как Шаляпин пел Бориса из ложи Теляковского. Это было совершенно и восхитительно. В антракте я пошел за кулисы. Шаляпин стоял в бармах[30] Бориса. Я подошел к нему и сказал:

– Ну, знаешь ли, сегодня ты в ударе.

– Сегодня, – сказал Шаляпин, – понимаешь ли, я почувствовал, что я в самом деле Борис. Ей-богу! Не с ума ли я сошел?

– Не знаю, – ответил я. – Но только сходи с ума почаще…

Публика была потрясена. Вызовам, крикам и аплодисментам не было конца. Артисты это называют «войти в роль». Но Шаляпин больше чем «входил в роль» – он поистине перевоплощался. В этом была тайна его души, его гения.

Когда я в ложе рассказал Теляковскому, что Шаляпин сегодня вообразил себя подлинным Борисом, тот ответил:

– Да он изумителен сегодня. Но причина, кажется, другая. Сегодня он поссорился с Купером[31], с парикмахером, с хором, а после ссор он всегда поет как бы утверждая свое величие. Во многом он прав. Ведь он в понимании музыки выше всех здесь.

* * *

Состав артистов Частной оперы был удивительный. В «Фаусте», например, Маргариту пела Ван-Зандт, Фауста – Анджело Мазини, Мефистофеля – Шаляпин.

Шаляпин тогда впервые выступал с Мазини, и на репетиции, помню, всё посматривал на него. Мазини не пел, а только условливался с дирижером и проходил места на сцене.

По окончании репетиции Шаляпин мне сказал:

– Послушай, а Мазини какой-то особенный. Барин. Что за штука? В трио мне говорит: «Пой так» – и мы с Ван-Зандт, представь, три раза повторили. Обращается ко всем на «ты». Бевиньяни его слушается. Иола говорила, что замечательный певец. Я еще не слыхал.

Ван-Зандт, Мазини, Шаляпин… Вряд ли «Фауст» шел в таком составе где-нибудь в Европе.

Шаляпин был в восторге от Мазини. Говорил: «У него особенное горло», «Вот он умеет петь».

За ужином после спектакля, на котором не присутствовала Ван-Зандт, рядом сидели Мазини, Девойд, молодой тенор Пиццорни, Дюран и многие другие артисты. Все говорили по-итальянски. К концу ужина Мазини, не пивший шампанского, налил себе красного вина и протянул стакан Шаляпину.

– Ты замечательный артист, – сказал он. – Приезжай ко мне в Милан гостить. Я тебе покажу кое-что в нашем ремесле. Ты будешь хорошо петь.

И, встав, подошел к Шаляпину, взял его за щеки и поцеловал в лоб.

Шаляпин не забыл приглашения Мазини и весной поехал в Милан. Вернувшись летом в Москву, он был полон Италией и в восторге от Мазини. Одет был в плащ, как итальянец. Курил длинные сигары, из которых перед тем вытаскивал соломинку. А выкурив сигару, бросал окурок через плечо.

В сезоне, в «Дон Жуане» с Падилла, Шаляпин пел Лепорелло уже по-итальянски, с поразительным совершенством. Да и говорил по-итальянски как итальянец. А в голосе его появились лиризм и mezzo voce[32].

* * *

Однажды в Париже, не так давно, когда Шаляпин еще не был болен, за обедом в его доме его старший сын Борис спросил отца, после того как мы поговорили с Шаляпиным о Мазини:

– А что, папа, Мазини был хороший певец?

Шаляпин, посмотрев на сына, сказал:

– Да Мазини не был певец, это вот я, ваш отец – певец, а Мазини был серафим от Бога.

Вот как Шаляпин умел ценить настоящее искусство.

Мы продолжали в тот вечер говорить о Мазини.

– Помнишь, – сказал я, – Мазини на сцене мало играл, почти не гримировался, а вот стоит перед глазами образ, который он создавал в «Фаворитке», в «Севильском цирюльнике». Какая мера!.. Какое обаяние!

– Еще бы! Ведь он умен… Он мне, брат, сказал: «Бери больше, покуда поешь, а то пошлют к черту и никому не будешь нужен!» Мазини ведь пел сначала на улицах. Знал жизнь.