Там, где цветет полынь - Ольга Птицева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но черепахи спокойно могут не есть пару дней кряду. Уля сжала зубы, отмахиваясь от малодушного порыва, и открыла глаза. Вытоптанная площадка отделяла дом от серой многоэтажки. Это на ее крышу, наверное, забирался безымянный парень, решивший покончить с собой. А за ним тенью, постанывая от нетерпения, крался Артем. Отец. Родная кровь, половина Улиного существа.
Полынь, генетический изъян вроде хореи Гентингтона, поселилась в ней еще при зачатии, чтобы двадцать лет таиться в лабиринтах сознания и взять над ней верх одним ударом, точным и сокрушительно больным. Чтобы сделать ее такой же маниакально повернутой и опасной. Чтобы сделать ее меченой.
И можно было долго и упорно доказывать себе, что она не такая. Что нет в ней упоительной жажды чужой гибели. Что ее руки не дрожали от предвкушения, а низ живота не наливался горячей возбужденной смолой, когда она спешила, оскальзываясь на мокрых рельсах, к упавшему Глебу.
Вот только обмануть себя сложнее, чем соврать целому миру вокруг. Сложнее настолько, что почти невозможно. Внутри всегда будет сидеть червячок осознания гадкой истины: ты врешь, ты прячешься, ты жалок и труслив. Покайся, ибо грядет.
Что именно грядет, Уля теперь знала четко. Каяться следовало в преддверии неминуемой смерти. Она случится с каждым: и с ней, и с мамой, и с этим старым, но крепким домом. А с Артемом, которого теперь никак не выходило назвать отцом, гибель, видимо, уже встретилась. И он получил сполна. На это Ульяна надеялась всем сердцем.
В последний раз вдохнув сырой воздух, она дернула дверь и медленно поднялась на два пролета выше. Тесная прихожая встретила ее пылью, старыми обоями и пустотой. Но если в коммуналке их запахи свербели в носу, то эта квартира казалась Уле до смешного уютной, почти родной. Где-то внутри нее спала память о первых месяцах жизни здесь. Именно эти скрипучие стены и были ее домом, пусть она сама и не подозревала об их существовании.
Ульяна прошла по коридорчику, прикасаясь пальцами к обоям в бежево-серую полоску. Пол ободряюще скрипел под ногами. В кухне еще можно было разглядеть следы пребывания риелтора. Вот отодвинутый стул, вот светлая чашка на краешке стола. И чайный набор, и скатерть, которой стол был наскоро прикрыт, определенно не имели никакого отношения к этой кухне. Скорее всего, мама успела принести их с утра, чтобы задобрить тетку-риелтора крепким «Эрл Греем» из пакетика.
На подоконнике нашлись и заварка, и электрический чайник – самый дешевый из возможных, но с блестящими боками – и даже нетронутая упаковка песочного печенья. Мысленно поблагодарив маму, верную своей привычке вежливого чаепития со всеми, кто оказывал ей услуги, Уля щелкнула по чайнику, и тот сразу засопел, довольный, что пригодился.
Ополоснуть под краном чашку, бросить на дно пакетик, залить кипятком, подождать, пока коричневая пелена расползется, чудесным образом превращая воду пусть не в вино, но в чай, что тоже неплохой результат. Все это Уля проделывала механически. Просто движения рук, привычные, понятные, словно она всю жизнь крутилась на этой маленькой кухне, наливая себе чай. А в соседней комнате, от которой ее отделяла тонкая стенка, не метались в агонии воспоминания сошедшего с ума Артема.
Три оставшиеся непрочитанными стены, аккуратно пронумерованные, будто бы отец знал: однажды маленькая, ненужная ему вовсе дочь зайдет в комнату и примется читать исповедь меченого. Уля стиснула в одной руке чашку, во второй зажала пару печенек и покорно пошла в комнату. Больше ей ничего не оставалось.
Записки, плотным слоем покрывавшие одну из стен, оказались так же методично пронумерованы, как и прошлые. И если почерк в них различался, то цифры в уголках были нацарапаны одной рукой, чуть неверной, но сильной. Их ряд, синеватый с фиолетовым отливом, гипнотизировал, манил к себе, заставляя осторожно отсоединять бумажки, складывать их в ровную стопку, пока стена не оказалась пустой и свободной.
Уля даже позавидовала этой кирпичной кладке, укрытой слоями штукатурки и старых обоев. Стена много лет несла на себе груз памяти – и вот освободилась. Переложила его на другие плечи. Уля осторожно провела пальцами по верхней записке – шершавая бумага, порванный уголок и бисер почерка. Стоило только напомнить себе, что все написанное там происходило на самом деле и не с кем-нибудь, а с ее, Ульяниной, семьей – и к горлу подкатывала тошнота.
– Так дело не пойдет, – сердито прошептала Уля, укладывая листок перед собой.
Читать нужно было отстраненно. Как книгу. Странную, не слишком удачную книгу начинающего автора, решившего привлечь публику неожиданной подачей текста. Мало ли сейчас перформансов и прочей чепухи? Люди платят большие деньги, чтобы погрузиться в атмосферу чужого безумия. Получить незабываемый опыт, как повторяли в дурацкой рекламе очередного квест-рума, куда они с Вилкой забрели. Им совершенно не понравилось. Натужная игра молодых актеров, глупый сценарий с банальными заданиями и пара пугалок в конце. Только зря деньги потратили на билет.
Чтобы проникнуться атмосферой этой инсталляции, Уле не пришлось платить ни рубля. Только поломанная жизнь, маньяк-отец и навеки потерянная мама. Подумаешь, какая мелочь. Зато история продирает до самых костей, а пугалки самые настоящие, такие, что охота блевать под столом после каждой записки. Не дожидаясь, пока горькая ирония выдохнется и уступит место страху и тошноте, Уля склонилась к бумажке, позволяя чужой памяти унести себя в полынный омут.
«Не писал неделю. Был готов умереть, а тут он. Раз! И руку мне протянул. Я подумал, что бездомный мелочь клянчит. Толкнул его. Не прощу себя никогда. Взял и толкнул! А он на ощупь – тьма. И на вид – тьма. Весь из моей тьмы. Стояли у подъезда. Ничтожный я. И он. Такой старый, немытый, жалкий. И травяной. Наклонился ближе и прошептал: “Так пахнет полынь”.
Три слова. И больше нет страха. Нет маеты. Он сказал мне: я должен ждать знака. Быть готов. И я готов. Я сижу у окна, я жду сигнал. Он дал мне бумажный сверток. Там горечь моей