Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

Наконец Уля встряхнула головой и потянулась за новой бумажкой. Было в этом какое-то болезненное наслаждение. Так толкают в рыхлый бок развалившийся зуб. Кровь вперемешку с гноем. Отвратительно, но не можешь остановиться.

«Приходила баба. Не женщина, не тетка. Баба. Платье гармошкой топорщится. Голос громкий. Пальцами перебирает, а на мизинце ноготь слез. Сказала вещицу ей отдать. Сказала, старик мной доволен. Сказала не мучиться, не страдать. Искать второй подарок. Найду – старик даст таблеток. Они, говорит, тебе понадобятся. И заулыбалась, мерзко так. Губы облизала. Подойди, говорит, поближе.

Я не хотел. Совсем не хотел. Мерзкая, потная. Но пошел. Она к уху потянулась, шепчет горячо так: «Смерть родившегося едва. Это будет два». И вцепилась в мочку, до крови. По шее потекло. Я отшатнулся, а ее уже и след простыл. Только шаги тяжелые по лестнице. Топ-топ-топ».

– Значит, старуха, да, пап? – обращаясь к воздуху, только бы больше не слышать, как звенит тишина, проговорила Уля. – А потом и младенец. Молодец. Молодец…

Артем все писал, корябал разлинованные листки и обратные стороны неоплаченных чеков – ни зажмуриться, ни отвернуться от его памяти, похороненной тут. Стискивая зубы так, что они хрустели, Уля хватала следующую бумажку, и еще, и еще. Пока вторая стена не оказалась прочитанной до конца. Так исследуют комнаты хваленого квеста, осматривают углы, выискивают улики. Деньги заплачены, время идет.

«Шесть дней. На охоте шесть дней. Денег нет. Еды нет. Снег топил и пил. Топил-пил. Таблетки глотал. Много их. Хватает. Сидел на лавке у роддома. Газета в руках, а сам гляжу. Каждой роженице в глаза, каждой мамочке. Глупые курицы. Ходят, морщатся, трогают пузо. А я жду.

Одна подошла, улыбнулась. Садись, говорю, а сам в глаза ей. Там полынь. Кровь, врачи бегают, она лежит на боку, бледная, еще живая. А ребенок внутри, мертвый. Не пойдет.

Нужен тот, что едва, но родился. Тут никаких отговорок. Сиди и жди.

Чтобы не выгнали, нашел метлу. Ходил по двору, мел. Ни один не спросил, кто, зачем, откуда. Метет – и хорошо. Работает человек. Парочка одна все круги нарезала по двору. Блондинчик за локоток пузатую держал, смеялись, она чепчик вязала. Фиолетовый.

Говорю, чего фиолетовый-то? А сам заросший, в дубленке вывернутой, дед дедом. Не помню, сколько мне. Но точно меньше, чем кажется. Хорошо. Не заподозрят. Она мне смеется в ответ, зубы ровные, как жемчужинки. Решили не узнавать – кто.

Это я потом их разглядел. Во тьме. Она там сидела яркая-яркая, даже завитушки на лбу видно. А в глазах – палата, сама-то пузатая живая, а в ней смерть. Поскользнулась на мокром кафеле в душевой. Упала на живот. И младенчик на руках у сестры. Она на бабу ту похожа, только добрая. Держит ребенка, тот синий такой. Головка вмятая с боковины. Склизкий. Пискнул два раза. И замолчал. Родился, значит. Был живой, стал мертвый.

Я посидел, подышал полынью. Спрашиваю: когда родишь? Опять смеется. Недели через две, говорит. Скоро. Пришел назавтра. Блондинчик у лавки стоит. Плачет. Руки трясутся. Чепчик фиолетовый на земле. Я схватил и побежал.

Пока бежал, тьма в голове шептала: смерть на коврике у двери. Смерть на коврике у двери. На коврике. Смерть. У двери. Это три, значит. Хорошо. Сижу за столом. Пишу. Жду бабу. Ничего не чувствую. Тишина. Пустота. Горечь изнутри жжется. Устал я. Устал».

Две вещицы легко скользнули в руки Гуса. Для него чужая смерть – шелуха семечек. Опадает движениями пальцев. И медленно сыплется под ноги. Ни тебе высокопарных слов о полыни и служении ей. Ни тебе восторга и трепета. Ни жажды, ни возбуждения. Самого Артема уже не было в этих строках. Ничего. Пустое и совершённое.

Уля ощущала себя точно так же. Белый шум вместо мыслей. Один лишь вопрос: сколько таблеток успел растворить на языке отец, заглушая голод, чтобы полынь так выжгла его? И сколько их отделяло Улю от полного безразличия ко всему?

Не то чтобы она боялась этого, не то чтобы желала. Ей просто нужно было знать число. На крайний случай. На день чернее этого.

Отцова отца

Записки с третьей стены отходили совсем легко. Они просто ссыпались в дрожащие Улины ладони. Стараясь не вчитываться в строки, она отметила только, как менялся почерк. Из неровного, кособокого и нечитаемого он вновь становился четким и понятным. Ничего хорошего это не предвещало. Вряд ли Артем поборол свое сумасшествие, скорее принял его. Отсюда и спокойствие строк. Ледяное, нечеловеческое спокойствие.

Уля сложила на столе третью стопку. Зажмурилась, давая себе короткий миг покоя. Но тьма, послушно ожидающая ее под веками, тут же пахнула в лицо горечью полыни. Напоминая, что время идет. И пока Уля тонет в чужой памяти, ее собственная линия жизни становится все тоньше.

Но прерваться, отбросить пожелтевшие от времени листки Уля не могла. Слишком крепко вросла история отца в ее собственную. Настолько, что в сердце теплилась слабая надежда: а может, там, в конце четвертой стены, появятся ответы? Послание с подробно расписанным планом, как ей поступать дальше. Как спастись. Как победить.

Уля не знала. Она совсем запуталась в своих мыслях. То, что так тщательно выстраивалось на руинах привычной жизни, рухнуло в день первой встречи с Гусом. На том мосту. За шаг до полета вниз, на рельсы. А теперь и новая схема, жуткая, но понятная, рассыпалáсь под пальцами. Если осталось еще столько непрочитанных записок, значит, и после окончания игры есть что-то еще. Какая-то жизнь, достойная быть записанной.

Отчего же Рэм уверял, что жизни этой у Ули всего месяц? Уля протянула руку и придвинула к себе следующее письмо. От Артема в полынное никуда.

«Приходила баба. Чепчик взяла и как припустит по лестнице. Вышел в коридор ей вслед посмотреть. А у двери коврик. Светлана покупала, не помню где. Неважно. Пыльный, зеленый с желтыми разводами. Цвет рвоты. Потоптался немного. Подумал. Ничего в голову не пришло. Кто умирает у порога? Где такого искать?

Не сузить круг. Любой может так умереть. От удара по голове, от удара в сердце. От холода, от тоски, от того, что не открыли. Что ж теперь, ходить по городу, на удачу уповать? Глупости. Бред. Бред.

Совсем расстроился. Тут сосед вышел. Петрович, кажется. Когда-то мы с ним пиво пили, просто так, по пятницам. Чего бы не выпить? А потом перестали. Вроде Светлана так решила. Мол, выпивать стал часто из-за Петровича. Да и какой он