Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

ладонях и долго сидела так. Возможно, точно так же, повернувшись спиной к жене, сидел когда-то Артем. А мама – испуганная и уставшая Света – лежала на кровати, положив ладонь на еще плоский живот.

Почему отец не попытался объяснить ей, что с ним происходит? Уля знала ответ: она сама боялась быть осмеянной и непринятой. Но зачем тогда было так мучить жену? Почему упивающийся полынью Артем не ушел первым, до того как узнал, что станет отцом? Ведь он не стеснялся своей мании, он хотел видеть смерть, он искал травяную горечь, а не бежал от нее, как Уля. Отец не испытывал ужаса и жалости. В тот момент он и правда был сумасшедшим. Мама не соврала.

Уля читала записи о бесконечной слежке за умирающими, будущими жертвами маньяков и несчастных случаев, и тошнота поднималась по горлу – горькая, но не травяная. Желчная. Пусть Артем не убивал собственными руками, но он стремился видеть смерть. Он никак не мог отгадать, что за запах преследует его, поэтому шел вслепую, все чаще закрывая глаза. Ему нужна была тьма под веками как ориентир. Зрение подключалось позже, чтобы он мог рассмотреть и впитать в себя момент настоящей смерти. И еще один. И еще.

Мамы в историях становилось все меньше. Артем уже не работал. Момент его увольнения уместился в одну строку: «Звонили со службы, наконец-то я освобожден от необходимости бывать там». На что они жили, Уля не узнала. Видимо, мама работала до самых родов. Видимо, отец просто не замечал этого, отдавшись своим желаниям до самого конца.

День Улиного рождения был запечатлен на небольшом куске белой бумаги. Сиреневые чернила почти выцвели, но Уля сумела прочесть написанное:

«Родилась дочь. Я был на деле. Дело дельное у меня. Дело дедовское.

Увидел, что в переходе упадет дед. Кровь и грязь. Грязь и кровь. Кто-то толкнул, он упал. Десять дней дожидался, когда уже. Дед по лестнице шарк-шарк. И все не падает. Я уж подумал: вдруг это моя рука? Моя рука должна его толкнуть? Но сегодня он упал. Не пришлось помогать.

Дома звонил телефон. А я все нюхал свою куртку. Пахнет. Пахнет горечью. Может, это цикорий? Нет. Телефон надрывался. Я поднял трубку. Какая-то женщина сказала, что у меня родилась дочь. Я выключил телефон из сети. В комнате стало тихо. Хорошо стало. Надо проверить, как пахнет розмарин. Скорее всего, это он».

Уля пролистнула с десяток страничек, почти физически чувствуя, как испаряется в ней теплая привязанность к отцу, так щедро оставившему ей в подарок эту квартиру и эти записи. Он даже не заметил ее появления. Маньяк хренов! Это была полынь, идиот ты этакий. Не болиголов, не цикорий, не розмарин – полынь! Может, пойми ты это, рождение дочери показалось бы тебе более важным событием, чем смерть беспомощного старика, которого ты выслеживал две недели, пока жена донашивала твоего ребенка?

Больше прочего Ульяну приводило в ярость, что эта охота была бессмысленной. Артем не искал подарочки для Гуса. Он вообще не был с ним знаком. Он просто получал извращенное удовольствие от собственной прозорливости. Раз за разом. День за днем.

Больной ублюдок. Нелюдь.

«Вы, наверное, от этого удовольствие получаете, да? От чужой смерти?» – бросила ей в лицо мама, не зная, как близки к правде ее слова.

Дрожащей рукой Уля выхватила из стопки следующую записку. Почерк перестал быть ровным, писавшего это бил озноб. Слова цеплялись друг за друга, строчки съезжали, обрывались, повторялись. Тот Артем, который царапал эту записку, больше не казался себе победителем и провидцем.

«Как ее. Не можжевельник, не багульник, не тимьян. Не знаю, как она называется! В книжном читал учебник ботаники. Потом лавка с маслами. Тоже искал. А они меня выгнали! Не тимьян. Но горечь повсюду. На коже. На подошвах. Подошвы пахнут травой. А я не хожу по траве. Не по траве. Не хожу.

Она еще так личико морщит. Господи, какая она маленькая. Дочка моя. Света просит погулять с ней, а я не иду! Придумываю отговорки. Плачу. У Светы в глазах презрение. В них конец. Смерть. Уже идет за ней, за нами идет. Боже, как страшно. Всегда страшно.

Дочке скоро год. На годик ближе к смерти. Ага. Как же! Ничего она не пахнет молоком. Пахнет горько. Не можжевельником, а как ее. И не тимьяном. Лучше к ней совсем не подходить. Такая маленькая. А глаза как зеркало. Не смотреть, а то увижу там. А я уже решил. Чтобы не ждать. Не бояться. Убью нас. Пусть закончится. Закончится.

Как ее там? Не тимьян же».

Дочитав последнюю строчку, Уля с удивлением поняла, что ничего не чувствует. Она больше не злилась на отца, не пыталась понять маму. Ей даже себя не было жалко. Эти записки лишь восстанавливали перед ней случившееся – клубок жизни родителей раскрутился, оказавшись историей одного сумасшествия. Тропкой, по которой она сама могла пойти, но свернула, убежав из дома, скрывшись ото всех. Выходит, что спрятать голову в песок порой правильнее попыток разобраться. Просто потому, что в итоге ты только свихнешься еще сильнее, так и не выяснив правду.

Следующая записка была самой короткой. Нацарапанная на обратной стороне объявления строительной фирмы, она казалась почти нечитаемой. Уле пришлось подойти к окну, чтобы разобраться. Тусклый свет лился через пыльные стекла и падал на рваные строки.

«Светлана ушла. Забрала дочь и какие-то вещи. Не знаю, не проверял, не помню, что тут было. Я не успел все закончить. Она читала мои записи. Читала и сбежала. Так тому и быть. Смерть сама ее найдет».

Уля отложила бумагу. Вдохнула пыльный воздух комнаты. И поняла, что тут она с отцом согласна. Ей определенно нужно было выйти наружу. Иначе она прямо сейчас подожгла бы тут все, чтобы память о сумасшествии отца, а может, и она сама превратилась в пепел.

Неликвид

Воздух был влажный и холодный. При каждом выдохе изо рта вырывалось облачко пара, и Уле казалось, что еще немного, и она почует запах табачного дыма. Запах полынной злости – упругой, ощутимой, вещной. Так пахло от Рэма – единственного человека, с которым Уля согласна была бы разделить свое молчание на сырой лавочке у подъезда.

Но Рэма не было. Был голый палисадник с темными стволами облетевших деревьев. Коричневая, почти уже сравнявшаяся с землей листва укрывала корни в ожидании первого, такого близкого снега. Уля задрала голову, подставляя лицо мелкой измороси, что манной крупой сыпалась и сыпалась сверху, словно небо состояло из одних только прорех.