Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

за собой дверь. За кухонным столиком сидела полная женщина в шерстяном костюме. Она что-то показывала маме в ворохе распечатанных документов. Обе были так увлечены, что Уле пришлось повторить дважды, прежде чем ее услышали:

– Я не стану продавать эту квартиру.

Череда, цикорий, розмарин

Риелтор и правда оказалась профессионалом. Как только атмосфера в квартире опасно накренилась в сторону первой волны разрушения, тетка подхватила ворох бумажек, небрежно засунула их в сумку и бочком направилась к выходу.

– Светлана, позвоните мне, как только определитесь, – щебетала она, натягивая каракулевую шубку. – Нет-нет, даже не извиняйтесь, недвижимость по завещанию – острая тема, вам нужно обдумать, я понимаю…

Мама сдавленно скалилась в попытке выдавить улыбку, но получалось плохо. Побелевшими пальцами она стискивала круглую ручку кухонной двери – казалось, без этой опоры она бы рухнула вниз, пробивая все этажи до самой земли. А может, и дальше.

Уля ощущала ее беззвучную ярость, но это не вызвало ни страха, ни беспокойства. Все мысли были там, в полупустой комнате, среди сотен записок, сделанных ровным почерком. Среди вопросов, заданных кем-то, может быть, и ее отцом.

Когда риелтор скрылась из виду, Уля готова была поклясться, что услышала ее облегченный выдох на лестнице. Мама осталась стоять, чуть поскрипывая каблуками по старому линолеуму. Ульяна машинально потянулась к свертку с таблетками, но остановила себя, осознав, что не боится. Совсем. И без всякого допинга. Увиденное в комнате изменило кое-что важное. Мысль, что полынь не была в Улиной жизни несчастливым роком, что в ее появлении скрыта закономерность, наследственность, а может, и смысл, в одну секунду примирила ее с действительностью.

Оставалось только выставить вон последнюю помеху. И кто знает, может, среди бумаг, приклеенных к стенам комнаты, отыщутся ответы, которые Уля давно уже не рассчитывала получить?

– Ну и сколько? – не поворачиваясь, спросила мать.

– Что? – Ульяна ожидала криков, а не ледяного презрения и вопросов, потому смешалась.

– Сколько ты хочешь от меня, чтобы мы продали эту рухлядь? Сколько еще тебе нужно? – Одним движением мать оказалась рядом и вцепилась в Улино предплечье. – Ты цену набить решила? Зачем тебе вообще такие деньги? Ты же их спустишь! Посмотри на себя! – Она дернула ее за руку. – Грязная, бледная, сидишь на чем-то? Не отвечай даже… Просто скажи: сколько ты хочешь, чтобы навсегда исчезнуть из моей жизни?

Уля отшатнулась. Какой бы стеной она ни отгораживалась, услышать такое от матери было больно. Чертовски больно. Почти так же, как годами жить в одиночестве, лелея, словно культю отрубленной руки, вину и уверенность в собственном сумасшествии.

– Мне ничего не нужно, – процедила она. – Я буду жить здесь, тебе достаточно просто убраться отсюда… – И осеклась. – Что?

Мамины глаза округлились, и она мгновенно покрылась испариной. Уле показалось, что мама сейчас упадет в обморок или свалится с инсультом. Не отдавая себе отчета, она дернулась к ней, но та выставила перед собой трясущуюся руку.

– Не… не подходи! – прохрипела она, не сводя взгляда с оголившегося Улиного запястья.

На коже четко темнела полынная вязь.

– Так ты все-таки… такая же? – Мама говорила медленно и сдавленно, словно язык стал слишком большим для ее рта. – Что это… секта? Сумасшедший дом? Откуда ты… Как ты?

Ее трясло. Уля медленно опустила рукав, скрывая татуировку.

– Такая же, как кто?

Мама помолчала и не глядя села на скрипнувший табурет.

– Как твой чертов отец. Ты виделась с ним, да? Он тебя нашел?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Не ври! – Мамин голос взвился к потолку. – У него была такая же… перед тем как он… Как я…

– Мой отец был меченым, – не спрашивая, а вслушиваясь в звучание этих слов, проговорила Уля и едва сдержала улыбку.

– Он был сумасшедшим… – Мама больше не кричала. – Говорил о какой-то ерунде. Какая-то трава, какие-то галлюцинации… С ним было невозможно жить! Он стал опасен… И я…

– И ты его выгнала, да, мам? – Ответом было напряженное молчание. – Да у тебя просто хобби, как я посмотрю. Выгонять из дома тех, кто нуждается в помощи и поддержке.

– Я не выгоняла его. – Мама подняла глаза, в них стояли непролитые слезы. – Я сама ушла. Вместе с тобой. Так нельзя было жить… Он постоянно что-то бормотал, попадался ментам, ошивался по ночам на местах преступлений, убийств, суицидов. Ему было как медом там намазано… А потом его уволили, и он совсем отдалился. Не смотрел на меня, не брал тебя на руки. Знаешь, какие ужасы говорили про нас соседи? Ты вообще представляешь, что это значит – жить с сумасшедшим?

Каждое слово наотмашь било Улю по лицу. Она сжималась от жалости и тоски. Но не к сидящей на ветхой табуретке матери. А к незнакомому мужчине, который метался в клетке одиночества и чужих смертей, медленно теряя рассудок. Прямо как она сама. Только на двадцать лет раньше.

– Я знаю, каково это – быть таким сумасшедшим, ма, – хрипло проговорила Уля. – И не нужно плакать, у тебя все хорошо. Ты здорова и морально устойчива. Про тебя соседи ничего дурного не скажут, так что бояться нечего. – Она немножко помолчала, проглатывая колючий комок в горле. – Уходи, пожалуйста…

Мама поднялась с табурета. Слез больше не было. Лицо снова стало непроницаемым.

– Я виновата перед тобой. Не стоило рожать от человека с такой болезнью, а потом надеяться, что ребенок будет… нормальным.

– Да, я помню, ты уже говорила мне это.

– Потому мне так нужен был Никита… – Слова, сорвавшиеся с маминых губ, заставили Улю отшатнуться. – Я всегда знала, что в тебе это спит. Сразу поняла, как только увидела запись с дороги… Ты стояла у тела, прямо как он… Как твой отец. Бормотала, уставилась в никуда… Пока… пока мой мальчик… умирал. Вы, наверное, от этого удовольствие получаете, да? От чужой смерти? – Мама подошла совсем близко.

Сломанная, стареющая, одинокая. Наряженная в модные тряпки, как будто они могли согреть ее, обледеневшую на ветру собственного горя и злобы. Только сейчас Уля разглядела, что на холеной правой руке не виднеется обручального кольца. Но не почувствовала ни грамма удовлетворения. Ей стало жаль и маму, и Алексея, и Никитку, и себя. Но больше всех – брошенного двадцать лет назад отца.

– Как его звали? – обрывая злобную тираду мамы на полуслове, спросила Уля.

– Кого?

– Моего отца. Как его звали?

– Артем. – Ее губы скривились. – И что ты намерена делать?

– Перевезти вещи в дом, который мне оставил папа. И жить. Все просто.

– Да здесь коммунальный долг такой, что ты хоть на панель иди – не расплатишься!

– Я разберусь. – Уля посторонилась, освобождая