Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

под столом покрытые пылью наушники. Компьютер загудел и принялся подгружать неправильно завершенные программы. Первым вспыхнуло окно браузера. И, пока Уля распутывала проводки наушников, ноутбук успел вывести на экран страницу канала Глеба.

Не глядя в монитор, Ульяна засунула в уши две маленьких горошинки с надеждой отыскать спокойную мелодию, под которую получится подремать. Слух уловил шипение, а после прозвучали знакомые слова.

– Привет всем! Я Глеб Ямской. – Он скалился, сдвигая от глаз спортивную шапку. – Мое прошлое видео набрало сто тысяч просмотров…

Уля навела курсор на «стоп» и остановила видео. Глеб замер, глядя прямо на нее. Конечно, он смотрел в глазок камеры, Уля это понимала. Но легче не становилось. Фарфоровый мальчик смотрел ей в глаза, спрашивая: «Ну как? Теперь ты довольна? Все вышло наилучшим обра– зом?»

Гус обзавелся еще одним подарочком, она исполнила условие на треть, и только Глеб лежит сейчас на холодном столе, а чужие руки ощупывают его, моют, готовят к похоронам. Уля поскорее перелистнула страницу дальше. Под роликом уже собралось десять тысяч триста двадцать три комментария. Сколько бездельников, увидевших трагедию в эфире, ринулись теперь обсасывать ее, радостно скалясь за своими мониторами в тепле и безопасности? Сколько их? Тысячи. Десятки тысяч. Сотни тысяч мертвецов, счастливых от того, что сегодня смерть выбрала другого.

Улю мутило. Голод, помноженный на усталость, отвращение к себе и этому миру – все вместе впечатало ее в диван. Остались лишь мышка под рукой и курсор, скользивший вдоль однотипных комментариев до тех пор, пока не наткнулся на ссылку.

Кто-то с нечитаемым ником написал: «Мать Глеба в телике, офигеть круто, да?»

Уля знала, что ей нельзя это смотреть. Знала, что не выдержит, если снова увидит отчаянные глаза сухонькой женщины в сером пальто. Но все равно кликнула по ссылке. Ноутбук зажужжал, будто давая время опомниться, захлопнуть крышку, выбросить компьютер в окно, выпрыгнуть следом – словом, сделать хоть что-нибудь. Но Уля осталась на месте.

Экран мигнул, и на нем появилась запись телепередачи с лохматым ведущим, который кричал в камеру, все быстрее и быстрее проговаривая слова. Он размахивал руками и метался по студии. Уля немного посмотрела на его ужимки, вспоминая название передачи, и наугад перемотала видео к середине.

Конечно же, она попала в точку. Злая сила, управлявшая ее рукой, знала, где начинается интервью, взятое у матери Глеба. Уля зажмурилась, чтобы не видеть стены, замазанные казенной краской, темные круги под запавшими глазами женщины, которая стала меньше ростом за минувший день. Чтобы не видеть бегущую строку внизу экрана: «Нина Ямская, мать погибшего зацепера». Но голос все равно пробивался через горошинки наушников, а сил, чтобы вытащить их, отбросить в сторону, просто не было.

– Я не знала, чем он занимается, – безжизненным, еле слышным голосом говорила женщина. – Я не знала… Он просто… Снимал всякое. Говорил, что так общается со сверстниками.

Но корреспондент тут же увел разговор в нужном направлении.

– Нина, скажите, Глеб был проблемным ребенком?

– Нет! – вскинулась она. – Он очень хороший мальчик! – Осеклась, помолчала и выговорила на выдохе: – Был. Хорошим мальчиком.

– И у него не было проблем в школе? С одноклассниками, например? Почему он занялся зацепингом?

– Чем? – Нина снова замолкла. – Это так называется? Господи, да я не знаю! Я ничего не знаю! Отец его, мой муж… Он ушел давно. Я одна его ращу… Растила. – Пауза, всхлип. – Глеб такой красивенький у меня… Нежный, ласковый, всегда со мной разговаривал. – Нина запнулась, но решительно продолжила, словно ее защита еще могла что-то изменить: – Ребята над ним издевались, говорили, что он… Слишком мягкий. Спорт не любил, читал. Даже стихи сочинял. Они говорили… что он… не такой. Нетрадиционный. Это неправда! Просто ему не нужно это еще было. Девочки всякие. Он мне так сказал…

И зашлась плачем.

– Нам всем очень жаль, примите наши соболезнования, – сухо проговорил репортер, намереваясь завершить интервью.

– Нет! – крикнула Нина, послышался шум, она схватила микрофон и притянула к себе. – Я скажу! Это они виноваты! Все эти дети, их родители. Я ведь поднимала вопрос, я говорила, что Глеба обижают. Над нами посмеялись. Кто мы? Небогатые, нерусские, без связей. А потом он стал таким. Отдалился, окаменел. Начал снимать! Хотел им что-то доказать… Говорил мне: мама, так они меня уважают, так я им интересен. И что теперь? – Она кричала, стуча зубами об микрофон. – Они живые! Грязные свиньи, злые сволочи и родители их проклятые! А он… Что он им доказал?

Вопрос повис в воздухе. Будто чумная, Уля поднялась на ноги, прошлась по комнате, не видя ничего перед собой. К голосу Нины в голове прибавился еще один, чуть слышный, вкрадчивый.

«Будешь слезы лить – не принесешь мне ничего, – шептал Гус. – Если умная, послушаешь меня и примешь. Не будет в тебе ни совести, ни страха».

Уля мотнула головой, чтобы прогнать его.

«И что теперь? – вопила в ней Нина Ямская. – Они живые! Грязные свиньи, злые сволочи и родители их проклятые! А он… Что он им доказал?»

«Ни совести, ни страха», – вторил ей Гус.

«Он такой красивенький у меня… Нежный, ласковый, всегда со мной разговаривал…»

«Хорошо тебе было, пока охота тебя вела? Вкусно, ярко, легко? И нет в тебе совести. Так и должно быть. Всегда», – хрипел Гус.

«Я скажу! Это они виноваты! Все эти дети, их родители», – надрывалась Нина, и ее голос становился похожим на безжизненный голос Улиной матери: «У меня только один ребенок. И он умер. По твоей вине. Это твоя вина, Ульяна. Твоя вина».

Уля шагнула в коридор, запустила руку во внутренний карман и нащупала там сверток. Вытащила таблетку и сунула ее в рот, зажимая зубами. Пока она шла к капавшему ржавчиной крану, Нина Ямская твердила: «И что теперь? И что теперь? Что теперь?» – все громче, все отчетливее, все невыносимее, перебивая тяжелое шевеление тел за стеной. «Это ты виновата, Ульяна!» – наконец выкрикнула она, когда Уля поднесла ко рту пригоршню мутной воды, и замолчала.

«Игра же должна приносить радость, правда?..» – чуть слышно спросил Гус, растворяясь в горечи на ее языке.

На вкус таблетка оказалась чистой полынью. Терпкой, горькой, ободряющей. Боль сразу отступила. Ей просто не осталось места. Внутри разливался покой, который в мгновение ока мог смениться восторгом предвкушения, стоило только отыскать след. Начать охоту. Уля зачерпнула еще воды, наслаждаясь горькими волнами внутри. Умыла лицо, отыскала на полке деревянную расческу, провела ею по волосам, удивляясь, какими длинными и плотными они выросли, хотя она совсем за ними не ухаживала. Пожурила себя за это, крепко решив, что завтра же