Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

– Нет, это я разберусь. – Мама подхватила сумку и направилась к двери. – Я отсужу все, а тебя запру в психушку…

Но Ульяна уже захлопнула дверь. На лестнице раздались нервные шаги. Переводя дух, Уля прислонилась лбом к прохладной обивке. Сердце в груди стучало быстро и взволнованно.

Пусть матери у нее больше не было, пусть отец пропал много лет назад и, скорее всего, погиб, но в ее распоряжении была целая комната полынных записей. А это куда больше, чем привычное ничего.

* * *

Шепча что-то бессвязное, сама не понимая, к кому обращается, Уля отсоединяла исписанные листочки от старых обоев. Бумага крошилась под дрожащими пальцами, но не рвалась. Ульяна складывала записи стопками, мельком пробегая по строчкам глазами.

Ровный и понятный на первый взгляд почерк нес в себе бессвязные размышления, полные повторов, вопросов и многоточий. Отец спешил записать все, что металось в его голове, пока мысли не исчезнут или он не потеряет возможность мыслить вообще. Присмотревшись, Ульяна поняла, что каждый листок пронумерован. Написанное не было разрозненным потоком – напротив, записи оказались развешаны в хронологическом порядке.

И с каждой аккуратно отложенной бумажкой Уля в страхе вспоминала мамины уверения: отец спятил, сошел с ума, бродяжничал, видел то, чего не было на самом деле. Записи и правда казались дневником потерявшего рассудок.

Да вот только дневник этот был словно написан под ее собственную, Улину, диктовку.

«Смерть спит в их глазах. Ты смотришь и видишь… Они мертвы. Все как один. Один как все. Различаются только способы», – писал отец.

Ульяна не смогла сдержать нервного смешка. До чего сложно ей было принять эту истину от Рэма. Сумел бы отец рассказать обо всем мягче и гуманнее? Но пути, которые вели их по полынному полю, кажется, были одинаковы.

«Если поверить в реальность происходящего, сразу становится легче. Кто-то считает в уме со скоростью компьютера, кто-то стоит на руках, а ты видишь чужую гибель. Надо просто жить с этим».

Когда противоположная от входа стена была очищена от записок, Уля осторожно присела на краешек стула и выдохнула, чтобы хоть немного унять дрожь. Теперь на столе высились пачка пожелтевших бумажек и пригоршня ржавых английских булавок, которыми некоторые записи были приколоты к обоям. Пальцы противно стянул старый бумажный клей, от него же чуть заметно горчило на языке. Или это полынь просачивалась из дневника отца, тонувшего здесь в омуте своих мыслей и вопросов? Уля нервно провела ладонью по лицу, собираясь с духом, и взяла в руки верхнюю бумажку с кривой единицей в углу.

«Я начинаю чувствовать странные изменения, – писал отец на разлинованной странице блокнота. – Иногда мне кажется, что мир двумерен, а все вокруг лишь картонный фон. Но я знаю, где прячется третье измерение – во тьме под моими веками. Она будто живая, мерно дышит, я даже слышу ее дыхание. Ощущаю его на коже. Оно горькое, как трава в оврагах.

Света говорит, что я стал рассеянным. Она похожа на картонную куклу, которую наряжают в вырезанные из бумаги платьица. И мне хочется скомкать ее в кулаке, лишь бы она не отвлекала меня от тьмы, дышащей мне в лицо».

Уля медленно опустила веки, позволяя темноте под ними себя окутать. Она сама чуяла ее дыхание – горькое, ровное, живое. Она понимала, о чем пишет отец. Но было достаточно представить, как часами он сидел, погрузившись в себя, не реагируя, не слыша, чтобы понять: мама и правда могла его бояться.

«Вчера долго шел вслед за женщиной. С остановки по незнакомому району. От женщины пахло тьмой. Я так долго пытался понять, что наполняет ее. А тут почуял это в автобусе. Кажется, Света просила купить какие-то витамины, и я ехал за ними. Не помню. Запах стер все остальное. Вынес за скобки. Я просто вышел за ним на чужой остановке.

У женщины были каштановые волосы. Я смотрел на них и шел. Запах становился все сильнее. Женщина ускорила шаг, потом побежала, и я за ней. Пытался догнать ее, спросить, что это за запах – мокрая трава, багульник, можжевельник? Что? Мне нужно было знать! Я схватил ее за руку, когда она повернулась ко мне.

Нет, это невозможно объяснить. В ее глазах была смерть. Я увидел, что она умрет ближе к весне, солнце из окна лилось на ее бледные руки, исколотые капельницей. Наверное, рак, потому что на койке она лежала совсем лысая… Эти волосы, они были так близко, но там… Их не было совсем. Кажется, я закричал. Она ударила меня сумкой, пряжкой разбила губу. Кажется, убежала. Я не помню. Меня рвало на асфальт. А потом я пришел домой. Света со мной не разговаривает. Губа распухла. И я не знаю, что видел».

Уле никогда не приходила в голову мысль записывать пережитое. Овеществлять его. Но отец с маниакальной точностью описывал каждый случай, каждый приступ и встречу с полынью. Они занимали в его записях главную роль, почти все место. Жене оставалось лишь ютиться на задворках. Картонной куклой, требующей внимания. Это было несправедливо, но Уля вновь и вновь ловила себя на том, что у нее не выходит осуждать незнакомого, но родного ей Артема, который все глубже уходил в собственную тьму, забывая об оставшихся по эту сторону.

«Утром Света сказала, что будет ребенок. Глаза у нее красные. Плакала. Опять плакала. Все плачет и плачет. Обнял ее. А ночью следил. Парень. Сутулый. Собирался спрыгнуть с крыши. Я его во дворе встретил, он попросил огоньку. Я сразу понял. Сразу.

Он сам еще не решил. А я знал, что так и случится. Поднимется на крышу и сделает шаг в свою пустоту. Я видел его сутулую спину в оранжевой куртке. И снег внизу. И лампочку у выхода с чердака. Значит, скоро уже. Недолго ждать. Ходил за ним до вечера. Парень пил водку у ларька. Я прятался за будкой и вдыхал глубоко. Горько пахло. Может, болиголовом? Надо проверить.

Мне повезло – парень допил и пошел к высотке. Быстрый такой. Молодой еще просто. Кажется, у дома стояла Света, но я прошел мимо. Меня мутило и трясло. Парень долго стоял на крыше. Мялся, стонал. А голова кружилась у меня, желудок стискивало у меня, но я знал, чего жду. Дождался. Лампочка у выхода моргнула, парень шагнул вниз. Все так. Как я видел, так и вышло.

Плакал, пока шел домой. А дома плакала Света».

Уля отложила испещренную ровными строчками записку, спрятала лицо в