Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

Только Светлане что его руки? Не пей, сказала, не надо. И я не пил. А теперь встали друг перед другом. Он и я. Руки золотые, руки полынные.

Петрович говорит: совсем ты, Артем, поплохел, жена тебя бросила? Киваю, мол, ушла, что ж теперь поделаешь? А сам гляжу, наглядеться не могу. Петрович-то – труп. Вижу, лежит он на моем коврике весь в рвоте. Захлебнулся, видать. И тьма его обступает, принимает в себя. Готова тьма. И я готов. Видать, покачнулся от радости. Закружилась голова. А он мне: похмелиться бы, да? И руки свои золотые потирает. На левой тяжелые часы. Стрелочка бежит, сами чуть слышно тикают.

Согласился с ним. Обрадовался, говорит: так это я быстро! Я себе под ноги посмотрел. Коврик пыльный. Зеленый с желтыми разводами.

Вот как просто все. Пока он ходил, бутылочки искал, пока рыбку сухую потрошил, я успел три таблетки проглотить. Чтобы не усомниться, не дрогнуть. Тяжело своего. А что поделаешь – надо. Суждено так. Да. Водка не смогла горечь с языка прогнать. Куда ей, водке, до моей полыни? Я сам рюмку, а Петровичу две. Он захмелел. А мне хоть бы что. Это таблеточки на помощь пришли, точно-точно.

Выпил он из двух бутылок полторы. Про часы стал рассказывать: мол, отцова отца еще, немецкие, с войны. Как бы ни опустился, а их не пропил. Нельзя. Реликвия. Я все кивал, поддакивал, а как он совсем поплыл, взял его под локоток да в подъезд. Темно уже стало, никто не увидит. Положил его на спину, виском в косяк упер, чтобы не повернулся.

И к себе ушел. Сел с другой стороны двери. Таблеточку посасывал да слушал. Петрович вначале захрипел, потом закашлялся, а потом забулькал. Как тихо стало, я еще посидел, чтобы точно. Дверь приоткрыл, тело ее собой приперло. Но все равно вылез. Закрыл глаза, вижу тьма, а в ней Петрович. Лежит, смотрит на меня. И тает-тает. Белесым стал, как туман. Только на запястье часы светятся. Я руку протянул через тьму их взять, а Петрович на меня все смотрит. Укоризненно так. Я не выдержал, веки поднял. Извиняй. Судьба такая. Петрович больше на меня не смотрел. Весь в рвоте. Глаза закатились – одни белки видно. А часики его мне на ладонь легли как влитые. Только не тикали. Остановились. И Петрович остановился. Все».

Прочитанный листок лег в сторону со слабым хрустом. Первый из третьей пачки, а в нем – история третьего подарочка. Об этом ли думал Артем, разделяя свою историю по стенам? И зачем вообще он сохранил записи о своих преступлениях и убийстве? Ведь случившееся с соседом было убийством чистой воды.

Улю передернуло. Ей очень хотелось сейчас сказать себе, что она сама никогда бы не пошла на подобное. Что игра с Гусом, похожая больше на поддавки, чем на шахматы, не стоит того. Но врать не хотелось. Если одна проглоченная таблетка превратила ее в равнодушную стерву, если одна короткая охота за подарочком принесла ей столько темного торжества, то как ей осуждать Артема?

Нет. Не время, не место для обвинений. Время читать дальше. Пусть закрыть глаза и отвернуться сейчас хотелось сильнее всего.

«Ждал бабу, – писал Артем на следующем клочке бумаги. – Слушал, как за дверью тихо. Гадал, кто найдет Петровича? Кто поверит, что я не виноват? И виноват ли я? Пока мучился, нашел старые снимки, Света на них улыбается. Смотрит в камеру. Сама веселая, а глаза злые. Осуждает меня, презирает. Сука! Увидел бы – убил. Сжег все фотки. На одной Светлана держит в руках кулек, присмотрелся: из роддома выписка. Где я был? Что искал? Чью-то смерть, наверное… Что ж еще. Хорошо, что не разглядеть на снимке личика. Злые, небось, глазки у нее. Как у матери глазки, небось. Злые. Злые. Сжег их. Прочь! Уходите! Нет вас. Ничего нет. Часы только Петровича, да и те не тикают.

Задремал. Слышу: стучит кто-то в дверь. Это Петрович поднялся с ковра. В рвоте весь. Мертвый. И руки тянет: где часы мои? Отцова отца, немецкие. И потекла от него полынь, как молоко. Один раз в жизни такое видел. В деревне был, мелкий еще. На рассвете с диких полей шел туман. медленно по земле стелился. А тут он с Петровича стекал – и ко мне, ко мне… Закричал. Проснулся. К двери подполз. А за ней он. Старик. И нет никакого Петровича. Подъезд чистый. Голос у старика теплый: что же ты, Артем, не открываешь? Мы тут прибрались. Так что ты не бойся.

То ли бежать, то ли в ноги ему падать. Говорю: проходите. Он меня обнял за плечи и повел в комнату. Представился наконец: называй меня Гус, мы теперь свои, мы теперь по-свойски.

Сел на стул, листочки мои помял, посмотрел записочки. Улыбается: мол, хорошо. Правильно делаешь, что записываешь. Сейчас тебе страшно, а кому бы не было? Если живой, значит, боишься. Если не боишься, значит, все – умер. Но есть еще один путь. Ты же не хочешь больше бояться?

Я головой помотал: мол, не хочу. Устал. Тошно так. Ладонь ко мне протянул – ногти длинные, грязные. Слушай меня. Свою часть сделки ты выполнил. Три вещицы достал, да? Ну-ка, давай третью. Я из кармана часики вынул. Реликвия, немецкие, опускайся, а пропить не смей. Старик их взял, поглядел да в пиджак сунул – неинтересно, значит. Говорит мне: теперь я могу выполнить любое твое желание. Одно. Хочешь квартиру новую? Машину? Бабу красивую? Знаменитым хочешь стать?

Я посидел, подумал. Ничего в груди не екнуло. А он: не спеши, все, что хочешь, у тебя будет. Кроме одного. Никакой тебе больше полыни. Вернешься в мир слепцов – они не знают, какой конец ждет их за поворотом. Ты знать будешь, а толку? Я молчал. Что ему сказать? А он: можешь стать моим другом. Моим верным охотником. Что думаешь, Артем? И выложил на стол целый кулек таблеток. Я сердцем почуял, что это они. Горькие мои, сладкие. Избавление от мучений. Сила моя. Избранность. Был ли выбор? Полынь во мне, а я в ней. Ничего больше не надо».

Это было как заглянуть за край занавеса в театре, чтобы узнать, какая сцена готовится дальше. Какой текст заучивает главный злодей? Что ожидает притихших зрителей в следующем акте? Вечная служба у Гуса, вот что.

Улю передернуло. Легкость, с которой Артем отдался полыни со всеми потрохами, пугала. А ведь он был так близок! Мог попросить что угодно. Прощение жены,