КГБ в Англии - Олег Царев

Берджес, для которого работа в советской разведке, как это отмечал еще Арнольд Дейч, была единственной страстью и смыслом всей его жизни, тяжело переживал столь длительный перерыв в связи, о чем говорил Блант на редких встречах с Крешиным. Особенно когда ему стала доступна вся самая ценная информация. Поэтому он очень обрадовался, когда обстановка в Англии начала разряжаться. В записке от 6 января 1947 года он писал: «Дорогой МАКС! От ФРЕДА я узнал прекрасную новость, что имеется определенная возможность вскоре восстановить контакт». ФРЕДОМ был Блант в общении между членами «Кембриджской группы» и Крешиным. Точно так же Берджес называл себя ДЖИМ.

Чтобы лучше представить себе характер Берджеса, следует, наверное, обратить внимание на его приписку к сообщению от 16 сентября 1946 года.

Вслед за извинениями он продолжал:

«Пишу карандашом потому, что:

1) пытаюсь написать это в самый последний момент перед встречей вечером с ФРЕДОМ (16-го);

2) пишу, находясь в уборной, а в таком месте чернильница небезопасна с любой точки зрения».

В этих нескольких строчках — весь Берджес. С его точки зрения писать карандашом — неуважительно по отношению к Крешину, и он пытается оправдаться (что подмечал еще Дейч), однако понимая, что делает это довольно неуклюже, вносит в ситуацию юмористическую двусмысленность.

Надежде Берджеса на скорое возобновление контакта с Крешиным суждено было сбыться только в марте 1947 года. Для того чтобы возобновить встречи с Берджесом, разведка запросила разрешение у министра госбезопасности генерал-полковника B.C. Абакумова, что свидетельствовало о большой ценности источника. Начальник разведки П. Федотов предлагал использовать встречи не только для передачи Берджеса на связь АДАМУ в связи с отъездом Крешина, но и для получения материалов «о позиции и намерениях делегации Англии на предстоящей сессии Совета министров иностранных дел в Москве». Разрешение было получено, и встреча состоялась 5 марта 1947 года, а через неделю Берджес познакомился с АДАМОМ — Михаилом Федоровичем Шишкиным, пресс-атташе советского посольства в ранге 3-го секретаря. Материалы к встрече СМИД четырех держав, переданные Берджесом Крешину, оказались настолько ценными, что министр госбезопасности дал указание отметить его заслуги выдачей премии в размере 500 ф. ст.

Встречи в марте 1947 года положили конец перерыву, который составил около полутора лет (с осени 1945 года). И в дальнейшем резидентура была вынуждена идти на такие перерывы в личных встречах с Берджесом в зависимости от того, как складывались условия оперативной работы в Лондоне. В такие периоды — с июня по октябрь 1947 года, в феврале-марте 1948 года — связь с Берджесом поддерживалась в основном через Бланта, а с апреля 1948-го только через Бланта, а личные же встречи с Берджесом состоялись раз в 2–3 месяца. Блант также выполнял функции по связи с Филби, когда контакт с ним по каким-либо причинам прерывался или когда он приезжал в Лондон без предупреждения, по срочному вызову своего начальства. Поэтому если охарактеризовать работу Бланта в послевоенный период, то можно сказать, что он держал в своих руках все нити связи группы из трех человек — его самого, Берджеса и Филби. Он овладел всеми премудростями оперативной работы, включая фотографирование документов. На встрече 20 января 1948 года, когда Шишкин обсуждал с ним организацию связи с Берджесом, Блант сам вызвался наладить фотографирование документов Форин Офиса и передавать оперработнику уже отснятые пленки. Он сказал, что наличие у него фотоаппарата легко объясняется характером его работы в Куртоулдском институте (занимался вопросами искусствоведения), а условия позволяют спокойно переснимать документы в его собственном кабинете вечером, когда он остается в здании практически один. Вскоре он договорился с фотографом института о приобретении подержанной «лейки», полностью легализовав, таким образом, ее наличие у себя. Фотографирование документов было налажено, и Блант периодически интересовался, каково качество его продукции, для того чтобы при необходимости подкорректировать освещение и выдержку. В его деле имеется заметка о том, что на встрече 20 декабря 1948 года «РОСС сообщил ДЖОНСОНУ, что отснятый им Парижский договор получился прекрасно».

Принимавшиеся лондонской резидентурой меры безопасности при осуществлении связи, в частности с Берджесом, были ответом на ужесточение контрразведывательного режима в Англии. Блант докладывал, что МИ-5 активизировала наружное наблюдение за советскими гражданами, что чувствовали и сами оперработники, усилила прослушивание телефонов посольства и вмонтировала микрофон в телефон военного атташе. Блант, как человек, не имевший формально доступа к государственным секретам, с наименьшей вероятностью мог привлечь внимание контрразведки, и поэтому провал всей операции со стороны агентов был также наименее вероятен, когда функцию связного осуществлял он. Тем более, что Блант пользовался определенным доверием у некоторых сотрудников МИ-5 и МИ-6, делившихся с ним информацией. Давая характеристику своим контактам в контрразведке и их полезности с точки зрения получения сведений, Блант писал:

«Д. Уайт слишком корректен в обращении и никогда не будет «сплетничать» по вопросам, связанным с работой, как Гай Лидделл или Робертсон. Холлис также корректен и почти враждебен. Джон Марриотт иногда разговаривает, но он меня недолюбливает… При хорошем контакте с Лидделлом и Робертсоном, думаю, я буду в состоянии получать достаточно интересной для нас информации о деятельности МИ-5… Гай Лидделл является заместителем директора (МИ-5), — но если учесть, что сам директор всего лишь марионетка, то он, по существу, находится в курсе всех текущих дел и вопросов».

В качестве своего источника в СИС Блант называл также Дэвида Бойла, начальника отделения и личного советника директора СИС по вопросам цензуры — так именовался перехват зашифрованных линий связи.

О доверии к Бланту со стороны МИ-5 свидетельствовал тот факт, что начальник отделения В4 Т.А. Робертсон советовался с ним по вопросам организации более эффективной работы против советской разведки. В январе 1948 года он сетовал, что «трудность состоит в том, что мы ничего не можем выяснить в отношении русского шпионажа», и просил Бланта, если ему в голову придет особенно хитроумный план, сообщить ему об этом. Позднее, в мае 1949 года, руководящий сотрудник МИ-5 Малькольм Камминг обратился к Бланту с просьбой предоставить одно из помещений Куртоулдского института для тайных встреч с агентами из числа персонала посольств восточноевропейских стран. Блант ответил согласием, и они договорились, что он даст ключ от комнат на первом этаже офицеру МИ-5 Таггеру, который будет приходить туда с двумя другими оперработниками контрразведки — Дербиширом и Леггатом. Когда Блант рассказал об этом Шишкину, тот обеспокоился, не создаст ли эта операция МИ-5 опасность для фотографирования материалов Берджеса. Блант заверил его, что не создаст, так как наличие у него «лейки» полностью оправдано его работой, а войти к нему в кабинет во время фотографирования никто не может. (В Сентябре 1949 года Блант сказал, что МИ-5 провела по крайней мере одну встречу в его институте.) Камминг, по словам Бланта, также сказал, что он и Бойл из СИС хотят посоветоваться с ним по вопросу изъятия дипломатической почты, так как у них самих никаких идей на этот счет нет.

Если в отношениях Бланта с контрразведкой все обстояло достаточно благополучно, то со стороны полиции возникла непредвиденная опасность. 21 января 1949 года около половины десятого вечера на Монтагью-сквер его и Н.Б. Коровина (РОСС), который подменял в тот раз Шишкина (АДАМ), остановили два полицейских в штатском и проверили их документы, а также содержимое портфеля Бланта. В портфеле находились документы Форин Офиса, которые Блант не успел переснять и принес в подлиннике. Они были завернуты Берджесом в коричневую бумагу, а на упаковке было написано имя Бланта. Полицейский, видевший имя Бланта на его удостоверении личности, не стал разворачивать упаковку. Стражи порядка извинились за проверку, объяснив ее ростом преступности в Лондоне. Центр принял немедленные меры по резкому ограничению связи с Блантом и, только убедившись, что с ним и с Берджесом все в порядке, возобновил нормальный ход работы. Через несколько месяцев, в августе 1949 года, подобной же проверке подвергся Берджес. При нем не было никаких компрометирующих его предметов. Полицейский осмотрел сверток, в котором было полотенце с символикой клуба Берджеса. Берджес использовал создавшуюся ситуацию, чтобы узнать, как поступает полиция с информацией о результатах таких проверок, и сказал, что если полицейский сообщит к нему на работу, то он будет жаловаться на необоснованность его действия. Полицейский ответил, что проверок проводится очень много и о них никуда не сообщают, если не выявлено ничего подозрительного. Тем не менее Берджес рассказал о проверке коллегам на работе и своим знакомым в МИ-5. И те и другие посмеялись вместе с ним. Что же касалось доверия к Берджесу самого Форин Офиса, то оно, как он считал, не вызывало сомнений. На встрече 15 марта 1948 года он сообщил, что Гектор Макнил поручил ему сообщать о всех подозрительных в политическом отношении лицах среди персонала МИД. Берджес сказал, что это свидетельствует о доверии к нему лично, но, с другой стороны, означает начало кампании против левонастроенных чиновников. Из осторожности на эту встречу он не принес, как обычно, толстую пачку документов, ограничившись текстом «Брюссельского соглашения о западном союзе» и записью беседы Макнила со своим бельгийским коллегой Спааком. Весьма примечательно, что указание Макнила Берджесу поступило в дни развития берлинского кризиса, взвинтившего нервозность по обе стороны железного занавеса. Находясь физически на Западе, а идейно — на Востоке, Блант, например, в некоторой степени утратил ориентацию. Берджес сообщил, что он «напуган международной обстановкой и ему все сложнее понимать ход событий». Берджес объяснял это тем, что Блант «недостаточно закален и не всегда может дать правильную оценку». Последнее не должно было оказаться новостью для тех сотрудников советской разведки, которые читали автобиографию Бланта и его признания в отсутствии интереса к политике.