Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

Внутренне мертвый, впустивший в себя смерть – и из смерти и ничто состоящий герой стихотворения совершает ночной молебен ушедшей (умершей?) возлюбленной. Данная строфа почти на грани святотатства отсылает читателя к евангельскому: «Но Иисус сказал ему: предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие» (Лк. 9, 60). Собственно, стихотворение – с его литургическими интонациями – есть литургия во славу смерти. (Заметим, что тут возникает еще одна интересная алхимическая аллюзия. Фулканелли в своем сочинении «Тайны соборов», посвященном взаимосвязи убранства европейских церквей и символизма алхимии, упоминает о Черной Богоматери, специфическая форма поклонения которой существовала во Франции в Средние века. Фулканелли прослеживает некоторые мотивы этого культа и параллельные им алхимические представления о первоматерии.[545] Во времена Донна культы эти были еще живы, и он мог столкнуться с ними во время своего пребывания в Париже; возможно связь алхимии и литургики в «Ноктюрне в день святой Люси» объясняется именно этим.)

На сквозной алхимической метафоре построено и стихотворение «A Valediction: forbidding mourning». Встречающееся в «Прощании…» сравнение влюбленных с ножками циркуля в сознании современных любителей поэзии стало едва ли не «знаковой чертой» поэтики Донна, а сам текст неоднократно подвергался истолкованиям.[546] Однако, насколько нам известно, никем не делались попытки провести параллели между этим текстом и современной ему алхимической иконографией. При том, что еще Френсис Амелия Йейтс в своей работе «Розенкрейцерское Просвещение», анализируя известный алхимический трактат Михаэля Майера «Бегущая Аталанта», заметила, что «метафизическая поэзия Джона Донна служит своего рода эквивалентом Майеровых эмблем, выражая сходные религиозные и философские воззрения»,[547] почти никто из исследователей поэзии Донна к этому замечанию не прислушался.

A VALEDICTION: FORBIDDING MOURNING

As virtuous men passe mildly away,And whisper to their soules, to goe,While some of their sad friends do sayThe breath goes now, and some say no:So let us melt, and make no noise,No tear floods, nor sigh-tempests move,T'were prophanation of our joyesTo tell the layetie our love.

Moving of th'earth brings harmes and feares,Men reckon what it did and meant,But trepidation of the spheares,Though greater farre, is innocent.

Dull sublunary lovers love(Whose soule is sence) cannot admitAbsence, because it doth removeThose things which elemented it.

But we by a love, so much refin'd,That our selves know not what it is,Inter assured of the mind,Care lesse, eyes, lips and hands to misse.

Our two soules therefore, which are one,Though I must goe, endure not yetA breach, but an expansion,Like gold to ayery thinnesse beate.

If they be two, they are two soAs striffe twin compasses are two,Thy soule the fixt foot, makes no showTo move, but doth, if th' other doe.

And thought it in the center sit,Yet when the other far doth rome,It leanes, and hearkens, after it,And growes erect, as that comes home.

Such wilt thou be to mee, who mustLike th'other foot, oblique runne;Thy firmnes make my circle just,And makes me end, where I begunne.

[Как праведники тихо отходят <из этого мира>/ И шепотом понуждают души свои уйти,/ Тогда как иные из их скорбящих друзей говорят,/ Прервалось дыхание, или нет.// Мы же сольемся [букв. – «сплавимся»] воедино, без восклицаний,/ Без потоков слез, без бурь вздохов// Ибо было бы профанацией нашей радости/ Поведать о сердцевине нашей любви// Движение земных пластов несет ущерб и страх,/ Людям ведомо, что это означает,/ Но дрожь небесных сфер/ Нам неведома, ибо те от нас далеки.// Скудная любовь подлунных любовников/ (Наделенных лишь чувственною душой) не может допустить/ Отсутствия, ибо с ним уходит то, что составляло ее суть.// Но мы, столь очищенные любовью,/ Что наши «я», не знают, – что это такое:/ взаимно осознавая друг друга/ Заботиться об отсутствии глаз, губ и рук.// Наши две души – одна душа,/ И пусть я должен уйти, вынести это,/ То не разрыв, но – растяжение <души>,/ Подобно тому, как золото отковывают в тончайшую проволоку// А если душ две, то пара их подобна/ Паре борющихся ножек циркуля,/ Душа, которая есть ножка-опора, кажется недвижной,/ Но движется вместе с другой.// И та, что в центре,/ Когда другая отходит далеко,/ Она склоняется, тянется за другой,/ И выпрямляется, когда та возвращается назад.// Так ты для меня, который должен,/ подобно ножке циркуля, обегать круг;/ Твоя твердость (постоянство) позволяет мне завершить круг/ и вернуться к началу.]

Понимание этого текста требует определенного комментария.

Одним из топосов алхимии является представление об «алхимическом браке», когда из соединения «Короля» и «Королевы» рождается алхимический Андрогин (ил. 58).

Процесс соединения описывается как «слияние» новобрачных, ведущее к их «растворению» в друг друге. Отталкиваясь именно от этих образов и от глагола «to melt» – «сливаться», «расплавляться», за которым следует напоминание о золоте, Джон Фрессеро в своей работе «Донновское "Прощание, запрещающее грусть" интерпретирует интересующее нас стихотворение как текст, восходящий к алхимии.[548] Нам бы хотелось подкрепить его интерпретацию рядом других соображений.

В алхимической символике золото и Солнце изображались одним знаком: кругом с точкой в центре (знак этот и сегодня принят астрономами для Солнца). Выбор знака предопределило не в последнюю очередь то, что круг мыслился как совершенная фигура. Естественно, что неподверженное ржавчине и тлению золото, получаемое при помощи Камня, наделенного божественными атрибутами, символизировалось совершеннейшей из форм. Круг также символизировал оба Космоса: и Макрокосм Мироздания, и Микрокосм человека. Именно таков смысл знаменитого рисунка Леонардо, изображающего человека, вписанного в круг.[549] Отсюда понятно, почему получение «философского золота» есть восстановление изначальной гармонии микро– и макрокосма, а обладание философским камнем трансмутирует самое существо адепта.

Так, Ириней Филалет учит: «Наш Камень есть микрокосм, малый мир, ибо он состоит из активного и пассивного, движущего и движимого, фиксированного и текучего, зрелого и сырого, – которые, будучи приведены в равновесие, помогают друг другу и совершенствуют один другого». Алхимия имеет дело с живым, пульсирующим бытием, пронизанным бесчисленными соответствиями малого и великого. Цель алхимии – приведение в равновесие композиции четырех элементов путем conjunctio oppositorum, слияния «мужского» и «женского» начал в алхимического андрогина. (Напомним, что когда в «Пире» (183Е-193D) Платон описывает изначального человека – он говорит о нем как о двуполом существе сферической формы.)

Отмеченные нами ассоциации, связанные с кругом, будут важны для «Прощания, запрещающего грусть».

Заметим, что в «Прощании…» упоминание о золоте предшествует образу циркуля. Подчеркнем ход развития донновского образа: золото – циркуль – круг – завершение круга, конец которого совпадает с его началом. А теперь позволим себе обратиться к весьма известному алхимическому трактату: сочинению Михаэля Майера «Atalanta fugiens», изданному в 1618 г.[550] На одной из гравюр (№ XXI) изображен алхимик, описывающий циркулем круг около треугольника, в который, в свою очередь, вписан квадрат, а в тот – еще один малый круг, где изображены Адам и Ева. Подпись под гравюрой гласит: «Сотвори из мужчины и женщины Круг, из Круга – Квадрат, а из Квадрата – Треугольник. Из треугольника вновь создай круг – и обретешь Камень Философов». Далее следует разъяснение: «<Философы древности> под кругом понимали простейшее тело, квадрат означал четыре элемента-стихии… Квадрат должен быть редуцирован в треугольник, то есть в тело, дух и душу. Эти трое появляются в трех цветах, которые предшествуют красноте: тело или земля в черноте Сатурна; дух в лунной белизне, как вода, и душа или воздух в солнечно-желтом. Тогда треугольник будет совершенным, но в свою очередь он должен преобразоваться в круг, то есть в неизменную красноту, и тогда женщина преобразится в мужчину и станет с ним единым целым, <…> двое вновь вернутся к единству, в котором – Покой и вечный мир».

Сходная формула обнаруживается и в более раннем трактате «Rosarium Philosophorum»: «Сотвори круг из мужчины и женщины, извлеки из него квадрат, а из того – треугольник, обрати последний в круг – и получишь Философский Камень».

Особенно важно для нас, что круг начинает и завершает Алхимическое Делание. Именно это мы видим и в последних строках донновского стихотворения: «Thy firmnes make my circle just,/ And makes me end, where I begunne». Завершение Великого Делания позволяет адепту привести в гармонию микро– и макрокосм. Характерно, что в философской эмблематике XVII века круг, очерченный циркулем, символизировал пределы, положенные человеку как малому миру – ср. гравюры в труде Валентина Вейгеля «Введение человеческое в философию мистическую» (1618)[551] и Роберта Фладда «Оба мира» (1621).[552] Понимая это, мы поймем посылку донновской метафоры: возлюбленная есть центр микро– и макрокосма поэта, смысл и корень его существования. Так сухая геометрия наполняется предельной теплотой и нежностью. Именно алхимическая аллюзия придает многомерность донновским строкам. Перед нами «компрессия» мысли, когда отдельные логические звенья опускаются как слишком очевидные, за счет чего нарастает «удельный вес» каждого слова. Алхимия служит здесь лишь исходным импульсом для поэтического образа.