Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

Сходная формула обнаруживается и в более раннем трактате «Rosarium Philosophorum»: «Сотвори круг из мужчины и женщины, извлеки из него квадрат, а из того – треугольник, обрати последний в круг – и получишь Философский Камень».

Особенно важно для нас, что круг начинает и завершает Алхимическое Делание. Именно это мы видим и в последних строках донновского стихотворения: «Thy firmnes make my circle just,/ And makes me end, where I begunne». Завершение Великого Делания позволяет адепту привести в гармонию микро– и макрокосм. Характерно, что в философской эмблематике XVII века круг, очерченный циркулем, символизировал пределы, положенные человеку как малому миру – ср. гравюры в труде Валентина Вейгеля «Введение человеческое в философию мистическую» (1618)[551] и Роберта Фладда «Оба мира» (1621).[552] Понимая это, мы поймем посылку донновской метафоры: возлюбленная есть центр микро– и макрокосма поэта, смысл и корень его существования. Так сухая геометрия наполняется предельной теплотой и нежностью. Именно алхимическая аллюзия придает многомерность донновским строкам. Перед нами «компрессия» мысли, когда отдельные логические звенья опускаются как слишком очевидные, за счет чего нарастает «удельный вес» каждого слова. Алхимия служит здесь лишь исходным импульсом для поэтического образа.

Весьма характерно, что о золоте сказано у Донна «gold to ayery thinnesse beate»: «откованное до воздушной тонкости». Речь здесь идет не столько о чисто технической терминологии, сколько о специфически-герметическом понятии «мучения материи во имя высвобождения духа». Так, один из крупнейших знатоков алхимии, Юлиус Эвола пишет в своей книге «Герметическая традиция»: «Как известно, «семя» или "золото профанов" символизирует непреображенную личность. Это – "король, не являющийся королем", ибо он "не предстоит Небу, но – повержен"… И в этом состоянии падения мы должны помнить, что душа подвержена воздействию животного начала – страстям и инстинктам… Герметическая максима "Убей живое" имеет в виду в первую очередь именно эти порывы – все, что связано с элементом Марса [т. е. железом. -А. Н.], и золотом, запертым в темнице «я», ограниченного телом. Именно на этот аспект личности распространяются в герметических трактатах метафоры ковки, битья и плющения; Пламя же Искусства, воздействию которого Материя Делания подвергается на данном этапе, символизируется любым орудием, способным ранить: мечом, копьем, ножницами, молотом, серпом и т. п.».[553] После этого комментария понятно, что появление образа «отковываемого золота» неумолимо-логично следует за словами о подлунных любовниках, «наделенных лишь чувственною душой», которые не могут «допустить отсутствия [возлюбленного], ибо с ним уходит то, что составляло суть [их любви]». Специфика языка поэзии метафизиков состоит не в использовании технической или «ученой» терминологии, а в том, что таковое использование предполагает обязательное наличие за этой терминологией неких духовных практик: «То, что внизу, подобно тому, что вверху».

Эмблема XXI из Michael Maier. Atalanta Fugiens. Oppenheim, 1618

Эффективность привлечения алхимической иконографии для интерпретации донновских текстов можно продемонстрировать, анализируя одно из поздних «теологических» стихотворений Донна, на первый взгляд, уже в силу самой своей тематики от алхимии далекое. Однако в донновском «Resurrection» – «Воскресении» – центральный образ стихотворения строится на уподоблении мертвого Христа, ждущего воскресения, золоту, спящему в земле:

[His body] For these three days become a mineral;He was all gold when he lay down, but roseAll tincture and doth not alone disposeLeaden and iron wills to good, but isOf power to make even sinful flesh like his.

[ «Его тело] на три эти дня стало минералом;/ Он был золотом, когда лег [в могилу], но восстал/ Тинктурой всего, обладая не только/ Волей олова и железа преобразиться в совершенный металл (т. е. – золото),/ Но властью преобразить даже нашу грешную плоть»].

Алхимический контекст данной метафоры был указан Э. Крэшо[554] и Стантоном Дж. Линденом,[555] однако исследователи проигнорировали ряд иных алхимических аллюзий, присутствующих в стихотворении.

Текст Донна начинается следующим образом:

Sleep, sleep, old sun, you canst have not repassedAs yet, the wound thou took'st on Friday last;Sleep then, and rest; the world may bear the stay,A better son rose before thee today,Who, not content to enlighten all that dwellOn earth's face, as thou, enlightened hell,And made the dark fires languish in that vale,As, at the presence here, our fires grow pale.

[Спи, спи старое солнце, ты еще не смогло оправиться/ от раны, полученной в [Страстную] Пятницу;/ Спи же и отдыхай; мир сможет вынести твое промедление:/ Лучшее Солнце взошло сегодня прежде тебя,/ – Тот, Кто не удовлетворится лишь тем, чтобы озарять все, сущее/ на лице земли, как ты, но озаривший Ад/ И заставивший угаснуть темные огни в долине [скорби],/ А наше пламя – взметнуться ярче, ибо Он – здесь].

Отталкиваясь от фонетической омонимии слов Sun – «Солнце» и Son – «Сын», Донн добивается удивительной суггестии смыслов. В Евангелии от Луки сказано, что когда Иисус испустил дух, «померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине» (Лк. 23, 45). Уподобив потемнение Солнца, поражение его света, ранам Христа, а сошествие Солнца за горизонт – пребыванию Христа в гробнице, Донн лишь «овеществил» каноническую метафору «Христос – Солнце жизни», – тем самым возвратив ей пронзительную новизну.

В алхимической иконографии весьма часто можно встретить изображение триумфального окончания «Великого делания» – получение Философского Камня – в образе Христа, встающего из гроба, – или же поднимающегося из гробницы сияющего Солнца. Нет никаких сомнений, что здесь алхимия лишь следует христианству, привлекая для изъяснения своих практик его образность: достаточно сравнить гравюру из «Rosarium philosophorum» с иконографией сюжета «Noli me tangere» («He тронь меня»), получившей свое название по словам Христа, сказанным Им Марии Магдалине, когда она первой увидела его после Воскресения.

Rosarium philosophorum. В издании: De Alchimia Opuscula complura veterum philosophorum. Frankfurt, 1550.

Однако в алхимических трактатах мы встречаемся также и с иным родом изображений, на которых присутствуют два солнца: черное, пораженное солнце, садящееся за горизонт, – и восходящее «солнце живое». Особый интерес – в силу их необычайной красоты – представляют для нас миниатюры XVI века, иллюстрирующие трактат Соломона Трисмозина «Splendor Solis», – ныне этот манускрипт хранится в Британском музее. На первой из них черное солнце погружается в воды озера. Мрачное светило символизирует пораженный аспект природы, чье «темное, пожирающее пламя» ведет все сущее к распаду и смерти. В анонимном теософско-алхимическом трактате XV века с псевдобогословским названием «Книга святой Троицы» говорится, что после грехопадения Адама основой природы человека стал «темный огонь солнца». На языке «оперативной» алхимии, больше озабоченной практическими, нежели духовными аспектами Великого Делания, «черная тень солнца» символизировала несовершенство природного золота,[556] которое должно быть очищено алхимиком и преображено в «золото философов».

Круг Мартина Шонгауэра. Noli те tangere. Створка т. н. Алтаря Доминиканцев. Ок. 1480. Музей Унтерлинден, Кальмар, Франция

Эмблема XLV «Sol et ejus umbra perficiunt opus» («Солнце и его тень завершают Работу») из Michael Maier. Atalanta Fugiens. Oppenheim, 1618

Воды озера на интересующей нас миниатюре олицетворяют Первоматерию, через растворение в которой только и возможно дальнейшее преображение. В некоторых случаях «черное солнце» алхимики именуют «подземным солнцем» или «адским светилом» – в этом качестве оно представлено на известной гравюре в алхимическом компендиуме Даниэля Стольция «Viridarium Chimicum» (1624).

Другая миниатюра из «Splendor Solis» изображает алое сияющее солнце, встающее над идиллическим пейзажем с городом и рекой на заднем плане. Оно символизирует предмет чаяний алхимика – lapis (ил. 59). В других трактатах аналогичная фаза Великого Делания изображается красным крылатым львом, возносящим солнце в своих лапах. Об этом льве у Никола Фламмеля сказано: «Он вырывает человека из долины скорби и дарует освобождение: освобождение от отчаянья бедности, от болезней, на крыльях своих, которые есть честь и слава, возносит он его прочь от этих стоячих вод египетских, имя которым – забота смертного о хлебе насущном».

Как мы видим, здесь алхимия разрабатывает уже свои собственные представления о мироздании, параллельные христианству, но вместе с тем весьма далекие от его канонической догматики. Однако при сопоставлении этих алхимических образов с интересующим нас фрагментом Донна проявляется их необычайное сходство. Более того, избегая вопроса о влиянии на Донна при создании стихотворения «Воскресение» конкретных алхимических трактатов, мы можем с большой долей уверенности сказать, что «прозрачная» алхимическая метафора в тексте, с которой мы начали анализ, появляется здесь именно потому, что она «поддержана» и спровоцирована алхимическими аллюзиями первой строфы. Заметим, что для Донна в принципе характерна разработка единой сквозной метафоры на протяжении всего стихотворения. Появление алхимической образности в религиозном стихотворении не должно нас удивлять. Более того – алхимические аллюзии встречаются у Донна значительно чаще в религиозных стихах и «Посланиях», ориентированных на вдумчивого и образованного читателя, чем в светских стихотворениях, составивших основу «Песен и сонетов», адресованных более массовой аудитории.