Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

Этот стих вошел в состав церковной службы Таинства Брака (Венчания), во время которой священник после обмена клятвами и кольцами произносит следующие слова: So ought men to love their wives as their own bodies. He that loveth his wife loveth himself: for no man ever yet hated his own flesh, but nourisheth and cherisheth it, even as the Lord the Church: for we are members of his body, of his flesh, and of his bones. For this cause shall a man leave his father and mother, and shall be joined unto his wife; and they two shall be one flesh. This is a great mystery; but I speak concerning Christ and the Church. Nevertheless, let every one of you in particular so love his wife, even as himself. (Solemnization of Matrimony from the Book of Common Prayer (1662) (Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его. Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви. Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа).

Тем самым контекст, в котором «работает» стихотворение Донна, гораздо шире, чем просто представление о четверице стихий как основе мира – речь идет именно об алхимическом магистерии, и именно он задает высокий трагизм стихотворения. В результате описанных операций алхимик получает чаемое – камень. Но лирический герой Донна вовсе не «трансмутирует» в Совершеннейшее Творение. Со смертью возлюбленной он лишь стремительнее движется к закату – ибо там, за гранью видимости, его ожидает соединение с ней. Донн не столько «перелагает» Opus alchemicum стихами, сколько отталкивается от него, за счет этого создавая напряженную, предельную трагичность стихотворения. А алхимическая образность служит здесь лишь материалом для порождения метафоры (ил. 58).

Крайне важна алхимическая образность для стихотворения «Ноктюрн в день святой Люси, самый короткий день года» («Nocturnall upon S. Lucies day, being the shortest day»), поднесенного Донном своей покровительнице, Люси Харигнтон, графине Бедфорд (ил. 56). В этом стихотворении космология и алхимия сплетены воедино. День Св. Люси – своего рода полночная кульминация годового цикла – самый короткий день года, точка зимнего солнцестояния. Св. Люция, погибшая во времена Диоклетиановых гонений на церковь, почиталась покровительницей зрения, а само имя ее ассоциировалось со светом. Однако название донновского стихотворения: «Ноктюрн» – парадоксальным образом отсылает к ночному времени суток, ибо «ноктюрном» ранние христиане называли ночной молебен, который служили в полночь.[539] В основе стихотворения, по наблюдениям исследователей, лежит форма литании Деве Марии,[540] и литургическая торжественность тона создает очень сильный эффект:

This is the years midnight, and it is the dayes,Lucies, who scarce seaven houres herself unmakes,The sun is spent, and now his flasksSend forth light squibs, no constant rayes;The whorlds whole sap is sunke:The generall balme th'hydrotique earth hath drunk,Whither, as to beds-feet, life is shrunke,Dead and enterr'd; yet all these seeme to laugh,Compar'd with mee, who am their Epitath.

[Полночь года, и дни/ Люси, едва ли на семь часов прорезающей тьму,/ Солнце ушло, и лишь его отблески/ отражены небесными светилами,[541] но нет солнечных лучей;/ Жизненный сок мира сошел на нет,/ животворящий бальзам выпит отсасывающей жидкость землей,/ и будто на одре смертном жизнь – она усохла,/ – она мертва и предана земле; но все это кажется достойным смеха/ в сравнении со мной, ибо я – их эпитафия.]

Обратим внимание на упоминаемый здесь «животворящий бальзам». После Парацельса это сочетание стало синонимом «жизненного эликсира», и само понятие ассоциировалось более с алхимическими, нежели с медицинскими практиками. Алхимические аллюзии крайне важны для понимания этого стихотворения, как мы увидим ниже. Пока же укажем на одну немаловажную астрологическую деталь – абсолютно внятную современникам Донна, – ибо знание азов астрологии входило тогда в самое «неспециальное» образование. Зимнее солнцестояние происходит в знаке Козерога. Знак этот является домом Сатурна. В общераспространенной символике той эпохи Сатурн олицетворял разрушительную работу времени,[542] а в алхимии связывался со стадией nigredo – «распускания материи» до первовещества, о чем мы уже упоминали выше.

Среди алхимических операций, обязательных для этой стадии, присутствует и операция кальцинации – прокаливания до шлакообразного вещества, призванная получить чистую, беспримесную материю, соотносимую со стихией «земли», в которой отсутствует малейшая примесь стихии «воды» (ил 57).

Таким образом, мы видим, что «мертвая» земля в разбираемом стихотворении – не столько порожденный фантазией поэта образ, сколько вполне конкретная алхимическая аллюзия.

В следующей строфе алхимическая образность получает дальнейшее развитие:

Study me then, you, who shall lovers beeAt the next world, that is, at the next Spring:For I am every dead thing,In whom love wrought new alchemie.For his art did expresse.A quinessence even from nothingnesse,From dull privations, and I am re-begotOf absence, darknesse, death; things which are not.

[Что ж – посмотрите внимательно на меня, вы, кто будете любовниками/ в следующем мире, то есть – следующей весной:/ ибо я – всецело мертв/ и во мне любовь творит новый алхимический процесс,/ который выражает искусство Смерти./ Я – квинтэссенция ничто,/ <извлеченная> из лишенности чего бы то ни было, возрожденный, <я состою>/ из отсутствия, тьмы, смерти; из того, что не имеет бытия.]

Как мы говорили выше, алхимик проводит материю через смерть и воскрешает ее обновленной и исцеленной – такой, которой она предстанет после Второго Пришествия, в мире, где «новое небо и новая земля, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали» (Откр. 21, 1). Мысль Донна продолжает развиваться в алхимически-религиозном контексте – именно он позволяет дерзновенно уравнять пришествие Христа и возвращение весны. Однако дальше Донн поясняет, что речь идет об особой алхимии – происходящая с ним трансмутация ведет не к вечной жизни, но – к смерти. Продукт алхимических операций – философский камень, являющийся квинтэссенцией четырех стихий: «земли», «воды», «воздуха» и «огня». Лирический же герой «Ноктюрна» есть квинтэссенция четырех вещей, не обладающих самостоятельным бытием: «лишенности, отсутствия, тьмы и смерти».

Донн продолжает развертку этой алхимической метафоры в следующей строфе:

All others, from all things, draw all that's good,Life, soule, forme, spirit, whence they being have;I, by loves lembecke, am the graveOf all, that's nothing. Oft a floodHave we two wept, and soDrownd the whole world, us two; oft did we growTo be two Chaosses, when did we showCare to ought else; and made us carcasses.

[Все остальные – они из всего извлекают благо,/ Жизнь, душу, форму, дух – покуда обладают бытием;/ Я же, алембик[543] любви, – могила/ Всего, я – ничто. Часто наши слезы оборачивались наводнением,/ Затопляющим весь мир, часто мы взращивали/ Два хаоса, которыми сами же и были, когда нам надлежало бы проявить/ заботу о прочих <живущих>; и мы превращались в два бездушных тела.]

Упоминаемый здесь алембик, герметично запечатываемый сосуд из огнеупорного стекла, вводит нас в область оперативной алхимии. О соответствии Хаоса и Первоматерии алхимического процесса мы уже говорили выше. «Бездушные тела», в таком случае, соотнесены с той стадией алхимических операций, когда происходит отделение духа от материи – с тем, чтобы впоследствии соединить его с материей, подвергшейся очищению и нетронутой первородным грехом, исказившим весь строй бытия.

But I am by her death, (which word wrongs her)Of the first nothing, the Elixer grown;Where I a man, that I were one,I needs must know; I should preferre,If I was any beast,Some ends, some means; Yea plants, yea stones detest,And love; All, all some properties invest;If I an ordinary nothing were,As shadow, a light, and body must be here.

[Но я ее смертью (слово это по отношению к ней ошибочно)/ взращен из перво-ничто, став его Эликсиром;/ Будь я человеком, каким я и был/ Я знал бы, в чем мне нужда; Я бы предпочитал,/ Будь просто живой тварью,/ одним целям иные, одним средствам достижения таковых – другие; Будь растением, будь камнем, я все же питал бы отвращение/ И любовь к чему-либо; Все сущее наделено теми или иными качествами;/ И будь я просто ничем, будь я в этом подобен тени, – тогда были бы свет и настоящее тело, <которое тень отбрасываетХ]

Рассуждение Донна о тварях живых, растениях и камнях явно восходят к Парацельсу, писавшему о животворящих все сущее духах следующее: «Есть духи небесные и адские, духи человеков, металлов, камней и т. д. Из этого вы можете заключить, что дух, воистину, есть жизнь и бальзам всякого творения, что обладает телом».[544] Однако герой стихотворения столь опустошен потерей возлюбленной (связано это с ее смертью или нет – до сих пор является предметом спора комментаторов: слова о том, что «понятие «смерть» приложимо <к возлюбленной> лишь по ошибке», можно понимать по-разному), что становится эликсиром, квинтэссенцией пустоты, существовавшей до Творения. Мотив этот уже звучал в стихотворении, но его подчеркнутый повтор вводит важные пояснения. Зимнее солнцестояние – точка, в которой солнце как бы «замирает» – чтобы повернуть на лето. Этот поворот связан с естественным течением времени в будущее, т. е. – в эсхатологической перспективе – ко Второму Пришествию и обретению райского состояния. Но время героя стихотворения течет в противоположном направлении – в прошлое: через воспоминания о возлюбленной – к воспоминанию о том, что он и она носили в себе Хаос, – а отсюда делается и следующий шаг – к пустоте, предшествующей Творению. И понятно, почему тогда финальная строфа утверждает: