Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

В 1611 г. Генри Ли умер; в завещании он отписал Анне ежегодный доход в 700 фунтов, кое-какие земли и распорядился похоронить ее после смерти в одной с ним могиле, сочинив для надгробия следующую эпитафию:

She living w`th S`r Henry Leefor love long tyme did dwellDeath could not part them but that herethey rest w`th in one cell.[503]

[Она, живя с сэром Генри Ли,/ долгое время пребывала в любви < с ним>/ Смерть не могла их разлучить <и добилась лишь того>/ Что здесь они обрели покой в одной могиле.]

Дальнейшая жизнь Анны Вавасур, тем не менее, сложилась несколько иначе, чем то представлялось сэру Генри. Доля в наследстве, выделенная ей по завещанию, была оспорена одним из сыновей сэра Генри от его брака с Анной Пейдж – среди прочих аргументов в пользу истца были представлены доказательства, что к 1618 г. Анна Вавасур была замужем… за неким Джоном Ричардсоном. Далее выяснилось, что брак этот был заключен вопреки тому факту, что капитан Джон Финч был жив, а церковь не расторгала его союз с Анной. В 1622 г. последовал процесс, на котором Анна была обвинена в многомужестве и присуждена к покаянию и выплате весьма внушительного штрафа в 2000 фунтов.[504]

Интересно отметить: церковный процесс о матримониальном статусе Анны Вавасур в данном случае был инициирован как следствие обычного гражданского иска о правах собственности – и это подтверждает высказанное нами предположение, что в Англии той поры власти не особо вмешивались в частную жизнь подданных до той поры, покуда это в достаточно серьезной мере не задевало публичного пространства.

В известной мере предположение это согласуется и с весьма скандальной историей Мэри Фиттон. Дочь сэра Эдварда Фиттона из Гоусворта, что в графстве Чешир, и Алисы Холькрофт, Мэри, юная провинциалка, ко двору в качестве фрейлины попала благодаря протекции своей тетушки по материнской линии, Изабеллы Холькрофт, вышедшей в свое время замуж за графа Ратленда. Отдавая себе отчет, что воспитанная вдали от светского лондонского общества Мэри может не сразу адаптироваться к придворной жизни, отец поручил ее заботам давнего друга семьи, сэра Уильяма Ноллиса. Принимая на себя обязанности опекать семнадцатилетнюю Мэри в хитросплетениях дворцовой жизни, сэр Уильяме писал ее отцу: «Во исполнение Вашего желания касательно того, чтобы сыграть роль доброго пастыря и в меру сил своих уберечь невинного агнца от волчьей жестокости и лисьей хитрости кажущихся ручными зверей, что населяют сие место, готовых, по первому взгляду, есть с руки, но руку эту кусающих, затем же облаивающих того, кто протянул им пищу, и чьи песни подобны песням сирен, а лобзания – лобзанию Иуды, – защитой от всех них буду я и верные мне друзья…»[505]

Вопреки опасениям родителей, юная Мэри весьма быстро освоилась с новой для нее ролью очаровательной фрейлины и вскоре обзавелась весьма обширным кругом преданнейших поклонников и воздыхателей… среди которых оказался и Уильям Ноллисс, которому было за 50. О его бурном увлечении Мэри Фиттон свидетельствуют письма, которые он писал своей сестре: почтенный вельможа всерьез подумывал о том, чтобы после смерти весьма слабой здоровьем жены сделать предложение очаровательной фрейлине. Своеобразным звездным часом Мэри Фиттон при дворе стало ее участие в маске, поставленной по случаю бракосочетания Анны Рассел в 1600 г. Мэри возглавляла танцевальную процессию фрейлин, которая произвела весьма глубокое впечатление на зрителей – так, в одном из писем присутствовавший на представлении сэр Роланд Уайт писал: «То было изысканное зрелище – видеть восемь леди, столь прекрасных, в богатейших нарядах. Миссис Фиттон вела танец и после того, как восемь в масках закончили, они выбрали еще восьмерых, чтобы продолжить танец. Миссис Фиттон подошла к королеве и пригласила ее танцевать. Ее Величество спросила – кто это перед ней? Сердечная привязанность, – ответила маска. Сердечная привязанность, – ответствовала королева, – бывает ложной. Но все же Ее величество встала и пошла танцевать…»[506]

Неизвестный художник. Портрет Мэри Фиттон. Ок. 1595. Арбьюри Хол

В правоте слов королевы Мэри Фиттон довелось убедиться весьма скоро: в начале 1601 г. всем при дворе стало очевидно, что очаровательная фрейлина беременна. Отцом будущего ребенка она назвала юного (на два года моложе ее) Уильяма Герберта, который вскоре должен был унаследовать титул графа Пембрука. Взятый под стражу и препровожденный в тюрьму Флит сэр Уильям не стал отрицать своего отцовства, но категорически отказался жениться на Мэри Фиттон.

Разгневанная королева потребовала, чтобы юноша немедленно покинул Лондон и отправился в свои поместья. Характерно, что когда лорд-адмирал Чарльз Говард в октябре 1601 г. ходатайствовал перед королевой о том, чтобы Уильяму Герберту было все же разрешено вернуться ко двору, он услышал в ответ, что пусть тот не рассчитывает на это, а «следит за домом в деревне».[507] Что касается Мэри Фиттон, то она вернулась в родной Чешир и в марте 1601 разродилась мертвым ребенком. Однако на этом связанные с ней скандалы не кончились. Вскоре у нее начался роман с женатым вице-адмиралом сэром Ричардом Левинсоном: от него она родила двух дочерей. Вскоре после смерти вице-адмирала, наступившей в 1605 г., Мэри завела роман с одним из его подчиненных, капитаном Уильямом Полвилом, которому тоже родила дочь, чем окончательно скандализировала свое семейство; мать Мэри писала по этому поводу ее старшей сестре, Анне: «Подобного позора не знала ни одна женщина в Чешире – и ведь чем дальше, тем хуже».[508] Мать не простила дочь даже после того, как она вышла за Полвила замуж. А через два года после его смерти Мэри в 1612 г. вышла замуж вторично, за некоего капитана Джона Логера.[509] Что касается Уильяма Герберта, в 1604 г. он женился на леди Мэри Тальбот, страдающей искривлением позвоночника, позже завел роман с леди Мэри Рот, которая родила ему двоих детей, мальчика и девочку…

Поль вон Сомер. Портрет Уильяма Герберта, графа Пембрук. 1617. Королевская коллекция, Лондон

Отметим известное сходство историй «придворных» романов Анны Вавасур и Мэри Фиттон в обоих случаях порожденные ими скандалы приносили серьезные «репутационные издержки» их мужским участникам, «выталкивая» их из публичного пространства и надолго перекрывая возможности сделать карьеру при дворе, женщинам же удавалось «стабилизировать» ситуацию и выйти замуж, хотя в обоих случаях в глазах общества такое замужество было все же мезальянсом. Но сам этот факт довольно ясно указывает на то, что в сознании эпохи за женщинами было закреплено пространство частой жизни, которую общество той поры склонно было регулировать и регламентировать заметно меньше, чем жизнь публичную – иначе говоря, «что дозволено в поместье, не дозволено в столице». С другой стороны, характерно, что количество скандальных внебрачных связей при дворе заметно возрастает к концу елизаветинского царствования. Видимо, связано это с тем, что «близкий круг» елизаветинских придворных, определявший политику страны, почти окончательно сложился к 1580-м годам, и после этого молодые люди из старых родов, приезжавшие ко двору, не видели для себя серьезных карьерных перспектив, и, соответственно, не были склонны строить свое поведение в соответствии с жесткими правилами, которых придерживалось предшествовавшее поколение.

Джон Донн Алхимический

Ибо древние не раз отмечали, что родоначальником обоих этих искусств: и лирической поэзии, и алхимии следует полагать Гермеса, изобретшего как лиру, так и атанор.

О различии двух эпох – елизаветинской и якобитской – весьма красноречиво говорит список книг, выходивших с посвящением монарху: в последние три года елизаветинского царствования из 15 произведений, чьи авторы адресовали свой труд самой королеве, большая часть посвящена истории и юриспруденции и всего лишь 3 – религии; соответственно за первые 3 года правления Иакова ему адресовано 95 изданий (сказывается эйфория нового царствования), из которых 43 – религиозные трактаты.[510]

И точно так же, характерным образом, упоение многообразием и грандиозностью мира внешнего (которое порой сродни пушкинскому трагическому упоению «бездны мрачной на краю») у старших елизаветинцев: Рэли, Спенсера, Шекспира, у их продолжателей: Донна, Герберта и др., замещается рефлектирующим вниманием к миру внутреннему и к метафизике. На смену экспансии внешней приходит «экспансия внутренняя», когда встает вопрос о границах частного мира личности.

Одним из «универсальных» культурных кодов эпохи, позволявших связать внешнее и внутреннее, был язык алхимических описаний, основанный на параллелизме микро– и макрокосма.