Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

Следом идет упоминание о «слезах, которые душе дозволено лить о своем грехопадении», – тема сотворения мира сменяется темой изгнания из Рая, а упоминание Ноя несколькими строками ниже отсылает к истории Потопа. Следующая строка, повествующая о том, что человек ядовит более, чем самый ядовитый гад, и постоянно сам себя жалит, находит свое объяснение в пассаже из последней проповеди Донна, прочитанной им в ожидании собственной кончины: «То, что мы именуем жизнью, есть всего лишь Hebdomada mortium, Неделя смертей, семь дней, семь времен нашей жизни, проведенной в умирании, семижды пройденная смерть; и затем конец. Наше рождение умирает в детстве, наше детство умирает в юности, юность со всем прочим умирает в старости, старость в свой черед умирает и подводит конец всему. И не то чтобы они, юность наша из детства или старость из юности, возникали друг из друга, как Феникс из пепла другого Феникса, который только что умер, нет: но как оса или гадюка из отбросов, или как Змея из навоза. Наша юность хуже, чем наше детство, и наша старость хуже, чем юность. Наша юность жаждет и алчет, и после того пускается грешить, чего детство наше еще не ведало. А старость наша кручинится и злится, потому что уже не в силах греховодничать, как умела юность…»[559] Далее, говоря в «Элегии», что «слезы – ложные стекла, глядя <на мир> сквозь них, мы все видим покрытым туманом страсти или скорби», Донн отсылает нас к словам апоостола Павла: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13, 12). Чуть ниже упоминание о плоти, очищаемой смертью, вновь возвращает нас к канону чтения во время заупокойной службы: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие» (1 Кор. 15, 51–53). Тленное, персть земная должна быть, по Донну, преображена, «как китайцы… погребая <в печи> глину, извлекают фарфор; так эта могила, ее лембик, очистит алмазы, рубины, сапфиры, жемчуг и золотую руду, из которых состояла ее плоть, <и> душа облечется этой обновленной плотью, подобно тому, как Господь, когда Его последний пожар уничтожит мир, сотворит тот заново и даст ему имя: извлечет эликсир всего сущего». Упоминание здесь «лембика», алхимического сосуда, несомненно говорит о герметическом контексте данного фрагмента.[560] О проникновении алхимии в богословие мы уже говорили выше. Здесь же позволим себе процитировать небольшой фрагмент из «Речи во здравие» Лютера: «Наука алхимия мне очень нравится: это действительно естественная философия древних. Она нравится мне не только многочисленными возможностями применения, например, при варке металлов, при дистилляции и возгонке жидкостей, но также аллегорией и ее тайным, весьма заманчивым значением, касающимся воскрешения мертвых в день Страшного суда. Ибо так же, как огонь в печи вытягивает и выделяет из одной субстанции другие части и извлекает дух, жизнь, здоровье, силу, в то время как нечистые вещества, осадок остаются на дне, как мертвое тело, не имеющее никакой ценности, точно так же Бог в день страшного суда разделит все, отделит праведных от неправедных».[561]

Этот же образ – но уже в чисто алхимической интерпретации – мы находим у Василия Валентина, когда в трактате «Двенадцать ключей философии» он пишет о приготовлении materia prima, из которой «варится» Философский камень: «В конце времен суждено миру сгореть в огне, и все, сотворенное Богом из ничто, сгорит и станет пеплом; и из этого пепла родится юная птица Феникс. Ибо в том пепле дремлет истинная и подлинная субстанция Тартара, которая, будучи растворена, позволит нам открыть крепчайший затвор Королевского Покоя. И когда все сгорит, будут созданы новое небо и новая земля, и новый человек в славе его, исполненный всяческого благородства».[562]

Следующее движение донновской мысли: «Если смерть плоти (младший брат) захватит тело, наша душа, подвластная смерти, которая старше, ибо грешна, тем самым освобождается; <и та, и другая смерть> теряют, дерзнув на такой шаг; тем самым могила – наш трофей, и обе смерти повержены во прах», – возвращает нас к апостолу Павлу: «Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» (1 Кор. 15, 54–55). Заметим, что в английском Смерть обычно сочетается с притяжательным прилагательным «his», что указывает на мужской род. Тем самым отчетливый «военный» привкус донновской метафоры «Смерть-завоеватель, Смерть-узурпатор» более чем оправдан.

Что касается различения смертей духовной и плотской, приведем в качестве комментария еще один фрагмент из предсмертной проповеди Донна: «Но вправду ли разлучение души и тела есть последняя смерть, которую предстоит терпеть телу? (ибо о духовной смерти мы теперь говорить не будем). Нет, не так. Пускай это exitus a morte, но это вновь introitus in mortem; Пускай это исход из многообразных смертей мира, но это вход в смерть истления и разложения и поедания червями и рассыпания в прах, и рассеяния праха, в могиле и из нее; это смерть, которой каждому умершему предстоит умирать вновь. Только Христу, Ему единому не пришлось умереть этой смертью, не увидеть тления…Что же сохранило Его? быть может, непричастность первородному греху, свобода от греха спасли Его от этого тления и разложения? в самом деле, ведь первородный грех и стал причиной нашего тления и разложения; Если бы мы не согрешили во Адаме, смертному нашему не надлежало бы облечься в бессмертие (по слову Апостола), и тленному нашему не надлежало бы облечься в нетление, но мы совершали бы наш переход из этого мира в иной, минуя всяческую смертность, всякую тленность».[563]

Дальнейшее описание совершенства освободившейся от плена тела души, греховной лишь тем, «что даже к греху испытывала жалость», укладывается в ту же герметическую логику. Обратим внимание на другую важную параллель: мы уже упоминали, что алхимическое делание совершается в несколько стадий – умерщвление материи, ее разложение на элементы, называемое «растворением», что позволяет разделить «дух» и «тело», затем следует их очистка и после того – соединение, ведущее к обретению Философского камня. Весь ход «Элегии на смерть леди Маркхэм» с разверткой образа смерти-океана четко следует этой схеме. Тем самым алхимическая аллюзия здесь – отнюдь не проходное сравнение, а смыслообразующая сквозная метафора, структурирующая весь текст, – точно так же, как то было с «золотом-кругом-циркулем» в «Прощании, запрещающем грусть». Символ не шифр, не тайнопись, он указует на реальность, постижимую духом, но не выразимую в непосредственном дискурсе. И все же символы могут существовать лишь внутри более-менее живой системы взаимосвязей, а тем самым значение алхимических символов зависит от контекста. Порой они могут поворачиваться то одной, то другой своей стороной, им часто присуща амбивалентность, и все же там, где речь заходит о символах, невозможен произвол. Не существует «символики» ad hoc.

Алхимический Феникс Шекспира

И Сулейман был наследником Дауда, и он сказал: «О, люди! Мы научены языку птиц и наделены всеми знаниями…»

Современные читатели поэзии XVI–XVII вв. часто оказываются в роли шекспировского Полония, который, побеседовав с Гамлетом, намеренно его «мистифицирующим», подозревает некий подвох, однако единственное, что он может сказать: «Though this be madness, yet there is method in 't» (Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность).[564]

То, что мы предлагаем ниже, есть своего рода систематизация одного безумия. Однако это не более чем попытка прочесть некий набор поэтических текстов XVII в. так, как они слышались современникам соответствующих поэтов.

В данном случае речь идет о так называемом «Честеровском сборнике» (1601), чье оригинальное название: «Love's Martyr: or, Rosalins Complaint. Allegorical shadowing of truth of Love, in the Constant Fate of the Phoenix and Turtle» (Мученик любви, или Жалоба Розалинды. Аллегорическое отражение правды о любви, явленной в судьбе Феникс и Голубя).

Сборник попал в поле зрения исследователей благодаря тому, что в нем был опубликован шекспировский текст, нигде прежде не встречавшийся и получивший в последующих публикациях заголовок «Phoenix and the Turtle» – «Феникс и голубь». Эта загадочная поэма поделена на две части: саму поэму, занимающую в оригинальном сборнике целый разворот (стр. 170–171), и следующий за ним «Threnos», помещенный на другой странице и отбитый сверху и снизу орнаментальной виньеткой. Именно под «Threnos» – «Погребальным плачем» – и стоит имя автора – William Shake-Spear.