Императорский безумец - Яан Кросс

Ага, я знаю, что я сделаю: сяду на лошадь и уеду. И до завтрашнего вечера не вернусь. Через час Тимо возвратится после своей верховой прогулки, а Ээва приедет из Вильянди только завтра к обеду. Я не хочу встречаться с Тимо прежде, чем не расскажу Ээве про полицейский обход Петера. Да, сяду на лошадь и уеду. Суну дневник и рукопись Тимо в карман седла… Нет, к Анне не поеду. Мне нужно спокойно обдумать, что будет дальше. Я поеду к Тийту в его нэресаарескую лачугу. Спрячу бумаги у него в хлеву, наверху на сеновале, в таком месте, где не протекает. И сам растянусь там же, подложу под голову кулак и буду смотреть, как от дуновения ветерка колышется паутина на жердях, буду слушать, как вокруг шумит лес, буду думать, что делать дальше.

13 мая 1829 г.

В сущности, все решено. Мне остается только быстро записать, как все произошло.

Девятого я сразу же поскакал в лес к Тийту, как и намеревался. Издали еще по прислоненным к дверям граблям я увидел, что хозяина нет дома, но это меня не смутило. Поставил коня под крышу, бумаги в промасленном мешке отнес на сеновал и засунул их за четвертое стропило слева, в толщу соломенной крыши. Спустился по лестнице, стал посреди двора и поглядел на плохонький хлев и конюшню, откуда Тийт выпустил своих конягу и коровенку на пастбище, — теперь в приоткрытые ворота слышалось только сопение моего собственного серого в яблоках. Я смотрел на пустую собачью конуру (своего Клэхви Тийт взял с собой в лес) и на дорожки между хлевом, собачьей будкой и дверью в избу, протоптанные Тийтом в светло-зеленой, еще жидкой траве, сквозь которую проглядывал коричневый земляной грунт, и опять на дверь, подпертую граблями. Они говорили: не входи, если ты чужой… Я-то не был чужим… а все же…

Я стоял там посреди нэресаареского двора светлым и прохладным майским днем, в такой день, когда каждый стебелек, каждая сосновая хвоинка, кажется, вот-вот готовы открыть свою тайну и когда заранее знаешь, что все равно ничего не станет ясно… Я стоял там все еще с ощущением давящего на меня груза и одновременно уже с чувством освобождения от всякой тяжести. И все равно чертовски одинокий… И тут я увидел у камышника свою лодку, на прошлой неделе проконопаченную и покрашенную. Я метнулся к берегу, стал опрокидывать лодку, перевернул ее дном вниз, столкнул в воду, схватил лежавшие на берегу весла и принялся грести. Вниз по течению. Только через версту я понял, что верхом доскакал бы вдвое быстрее.

Я привязал лодку прямо у причала и вошел в дом. Я схватил Анну в объятия и целовал ее в полуоткрытый, онемевший от удивления рот и чувствовал, как мой порыв все наконец выложить сделал ненужным ее вопросы.

— Анна… некоторые обстоятельства пришли мне на помощь и подлили масла в огонь… под мое уже давно клокотавшее на огне решение… Анна… с прошлого года перед господом богом ты моя жена. Будь же теперь моей женой и перед людьми…

И я стал говорить, какие обстоятельства вызвали это решение. (Позже я подумал, не могло ли ей показаться, что этих обстоятельств что-то даже чересчур много.)

— Я решил уехать из Выйсику. Ты говорила мне несколько недель тому назад, что к лету должна освободить этот дом. А на прошлой неделе я слышал, что вдова бывшего управителя Лилиенфельдов в Уус-Пыльтсамаа продает свой дом на окраине Пыльтсамаа, четверть версты от замка ниже по течению реки, какое-то старое здание, сложенное из камня… Ну, конечно, стародедовская постройка, но красивый старый сад, на самом берегу, четыре просторных комнаты и кухня с обмурованной трубой, я был в этом доме, я знаю, что, если мы вместе возьмемся за него, жить там будет хорошо…

И сразу от Анны я пошел в контору зеркальной фабрики и попросил у Швальбе бричку с лошадью, спустя час я уже опять был у Анны вместе с бричкой. Анна за это время надела новое светло-зеленое платье и поверх него накинула на плечи темно-коричневую накидку. Я никогда раньше не видел, как замечательно переливаются на солнце ее пепельные волосы. Я впервые это заметил, когда она сидела со мной рядом в желтой бричке зеркальной фабрики и мы ехали к старому Рюккеру просить его сделать оглашение…

Там же в одноколке она взяла меня под руку и спросила:

— А сколько стоит этот дом в Пыльтсамаа?

Я ответил то, что слышал:

— Просят семьсот рублей. Но если наличные и сразу на стол, можно купить за пятьсот.

— И сколько у тебя наличных, чтобы выложить на стол? — спросила Анна.

Мгновение я покопался в мыслях. Я чувствовал, что должен принять важное решение на долгое время вперед. И тут я понял, что оно в сущности уже принято: оно касается моей откровенности с моей женой. Я чувствовал: кое в чем (что было скорее не моими делами, а делами других людей) я не стану раскрываться перед нею. Я имею в виду дела моей сестры и зятя, которые я подчас даже этому дневнику открываю нехотя. А вот в денежных, в житейских делах пусть моя откровенность с женой будет полной. Я сказал:

— Триста я могу выложить сразу. И я думаю, что моя сестра…

Наверно, я чуточку помедлил перед тем, как высказать мысль, что хочу попросить в долг у сестры, потому что Анна опередила меня и сказала:

— А почему это будет не твоя жена, у которой ты возьмешь деньги?

Оказывается, Анна после мужа держала в чулке больше четырехсот рублей… И я помню, что когда мы около Тюри ехали между зарослей, то в тени, то на солнце навстречу прохладному ветру, я думал: я знал, что она не девственна, но как смею я по этому поводу брюзжать? Если даже Риетте я был готов это простить! А вот что она не бедна — это для меня большая неожиданность, ибо с этой стороны я своего шага до сих пор вообще не обдумывал.

В тот же вечер старый Рюккер, сопя от удовольствия, внес нас в список оглашаемых пар. Я сказал ему, что нам очень некогда и сегодня я не успею побывать у своих родителей, чтобы сообщить им, пусть и он не торопится известить их, пока мы не сделаем этого сами. А когда мы уже проехали с версту обратно и в легких сумерках увидели справа, над полем и кустарником церковной мызы возникший, а потом исчезнувший гребень палукаской крыши, я свернул с дороги, и мы заехали к моим родителям.

Я думал только поздороваться, показать им Анну и сразу же уехать. Но у матушки стоял на огне котелок с кофе, и, вместо предполагаемого короткого визита, вышло, что мы больше часа просидели за столом. И после того как я сказал: «Глядите, вот женщина, благодаря которой вы не останетесь без невестки», — все вдруг умолкли. Старики совсем оторопели, потому что они до сих пор и слыхом не слыхали ни о какой предполагаемой невестке, а я — ну, наверно, оттого что оказался в таком глупом положении. И только Анна сумела удачно продолжить разговор, пока матушка разливала по чашкам кофе, а отец доставал из шкафа рябиновку и ставил ее на стол. До Анны мы добрались уже затемно, и я остался у нее ночевать. Рано утром мы снова отправились в той же рыйкаской бричке в Пыльтсамаа. Я сделал крюк, заехал в Нэресааре, незаметно для Анны забрал свои бумаги. Тийт, разумеется, давно знал о наших шашнях, так что и он выставил бутылку первача. Но мы к ней едва притронулись, потому что нам предстояли переговоры с госпожой Кольте и мы хотели быть бодрыми и твердыми.

Однако торговаться нам не пришлось. Мы бегло осмотрели этот старый каменный, по-старушечьи запущенный домишко, в нашем приподнятом настроении он показался нам вполне пригодным. Госпожа Кольте переселялась к сестре в Вильянди, посреди комнаты валялись груды ее хлама, стояли наполовину уложенные корзины. Наши условия она приняла, даже не шевельнув головой, похожей на одуванчик: в следующий понедельник у нотариуса Редлика — пятьсот рублей на руки, и с этого дня в доме ни чужих людей, ни чужих вещей. После этого мы с Анной поехали к Тийту. От него Анна отправилась в бричке к себе, а я на своем гнедом, ну, домой. Потому что так мне придется еще на первых порах именовать Выйсику.

Я приехал к себе, положил все бумаги в тайник, бросил плащ на вешалку и позвал Ээву к себе в комнату. И рассказал ей все, что произошло, начиная с позавчерашнего дня. Все. Только, видимо, в несколько сдвинутой последовательности. Как будто это имело какое-то значение? Во-первых, что я решил жениться и переехать в Пыльтсамаа. И что я надеюсь, Ээва ничего не имеет против. Потому что и так ясно, что я не в силах ничем помочь ни ей, ни ее мужу. И, во-вторых, что позавчера приходил Петер и рылся в бумагах Тимо и что у Петера есть полный комплект ключей от Кивиялга, — при этом сообщении Ээва приоткрыла рот и в глазах у нее было отчаяние. Но что на этот раз он ничего не нашел и ничего не забрал, это мне доподлинно известно, поскольку, по его требованию, я находился при сем… И что в начале следующего месяца я, разумеется, сделаю для их побега все, что смогу, как и обещал.

Ээва выслушала мой рассказ до конца и сказала спокойно, даже тише, чем я ожидал: